автор: admin  1-12-2011, 13:45
АЛЕН БАДЬЮ
ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4
Что именует имя Саркози?
ДО ВЬР†БОРОВ[1]
[1] В зтом разделе развиваются те положення, которые я представил на своем ежемесячном семинаре в Эколь Нормаль Сюперьер, организованном в рамках деятельности Международного центра по изучению современной французской философии. Заседание проходило 4 апреля 2007 г. (Здесь и далее — примеч. автора.)
Итак, мы в самом разгаре избирательной кампании по виборам Президента. Можно ли про-молчать? Tрудно... Tо, что философия противится содержанию мнений, не значит, что она может игнорировать существование мнений, тем более если власть мнений становится, как у нас в по-следние недели, буквально необузданной.
Я уже высказьшался по поводу голосования в "Обстоятельствах, 1", говоря об избирательной кампании 2002 г. (см. Приложение. — Примеч. переводчика.) Подчеркивал, сколь мало должно доверять этой иррациональной процедуре, анализировал по свежим следам губительные по-следствия парламентского фетишизма, который заменяет нам "демократию". При таких обстоятельствах, говорил я, не стоит недооценивать роль коллективных аффектов, всецело срежиссированньС–х государством, транслируемьС–х всей совокуп-ностью его органов, которую Луи Альтюссер1 точно определял как "государственный идеологический аппарат": партии, разумеется, по также основные ведомства, профсоюзы, всевозможные средства массовой информации. Последние, главным образом, разумеется, телевидение, но также, не столь очевидным образом, печатная пресса, предстают умопомрачительными по своей мощи проводниками безумия и неведения. Собственно говоря, их функция как раз в том, чтобы распространять господствующие аффекты. Отнюдь не последнюю роль они сыграли в пресловутом "психозе Ле Пена", в силу которого — после того, как престарелый петенист, эта старая кляча, вытащенная на свет божий из рассыпающейся в хлам конюшни, прошел первый тур, — массы объятых ужасом лицеистов и вполне себе рассудительных интеллектуалов бросились в объятья Ширака, о чем последний, тоже, впрочем, в политическом плане не первой свежести, даже мечтать не мог. Роковой итог этого безумия мы заполучили теперь, пять лет спустя, когда во главе кавалькады оказался Николя Саркози, чья кандидатура поддержана социалистической партией и какой-то там расплывчатой буржуазией, логика мысли которой, если таковая существует, остается тайной за семью печатями.
Создается впечатление, что на сей раз коллективный аффект, который выдвигает на первый план этакого счетовода, битком набитого своими причудами, мэра заштатного городка, где сосредоточены унаследованные богатства, к тому же явно не обремененного образованием, можно назвать, вспомнив Французскую революцию, "великим страхом".
Действительно, в выборах, к которым нас призывает государство, переплетаются два вида страха.
Прежде всего, есть страх, который я назвал бы сущностным: он характеризует субъективную ситуацию тех людей, которые, принадлежа к господствующим и привилегированным кругам, чувствуют, что привилегии эти относительны, что они находятся под угрозой, что господство их будет, возможно, недолговечным, что оно уже шатается. Во Франции, державе среднего порядка, чье будущее никак не может быть славным — если только не будет изобретена такая политика, что вытянет страну из ничтожества и превратит ее в образец освобождения планетарного масштаба, — отрицательный аффект отличается особенной силой и особенным убожеством. Он выражается в страхе перед иностранцами, рабочими, народом, молодежью из пригородов, мусульманами, приехавшими из Африки чернокожими... Этот страх, будучи консервативного и сумеречного характера, порождает в людях желание иметь господина, который будет вас защищать, пусть даже при этом угнетение и обеднение будут только усугубляться. Сегодня нам известны черты этого господина: Сарко, неуемный полисмен, который неразборчив в средствах и хорошо знает, что секрет политики в умелом использовании медиа, финансов, а также дружков и закулисных махинаций. В лице этого "ну-очень-маленького-Наполеона" государство окончательно принимает тот прямолинейный вид, в котором Жан Жене представлял его в пьесе "Балкон" в образе Шефа Полиции, который мечтает "показаться в форме гигантского фаллоса, размером в человеческий рост"". Tак что нет никакого парадокса в том, что Саркози, мелкий персонаж, что напрямую соотносится с самым низким рейтингом, возвысился до такой глубокой мысли, что педофилия — это генетический дефект, а сам он-де прирожденный гетеросексуал. Какой еще нужен символ всем этим бессознательным страхам, затхлостью которых несет от показной политики, как не эта педофилия: вот уже несколько лет в нашем по-настоящему порнографическом обществе она и так символизировала, достигнув кульминационной точки в процессе в Утро, те самые погребенные страхи, о которых в противном случае и речи бы не было? И кто как не наш железобетонный гетеросексуал может притязать на роль господина, способного разом покончить и с этой педофилией — в равной мере проклятой и абстрактной, — и со всеми странностями и иностранцами? Гламурная политика не в моем вкусе, но я связал бы иные из своих надежд с престранной супругой кандидата, этой Сесилией, от которой вполне можно ждать, что она прольет неожиданный свет по части генетических притязаний своего супруга.
В электоральном плане примитивному страху не противостоит какая-то другая позитивная программа, которая была бы в принципе чужда всем вариациям на полицейские темы, что как раз и требовалось бы. Нет, речь идет всего-навсего о другом страхе — том страхе, который вызывается первым страхом из-за того, что он взывает к определенному типу господина, неуемному полисмену: наш мелкий буржуа-социалист его не понимает и не испытывает к нему никаких симпатий. Это страх вторичный, производный, содержание которого, впрочем, остается неясным, если, конечно, не принимать во внимание упомянутого аффекта. В общей своей массе и сторонники "Союза народного движения", и социалисты не могут видеть ничего хорошего в широкомасштабных последствиях политики разнузданного капитализма. Никто не станет утверждать, что существует один единственный мир, который — вопреки внутреннему и внешнему разделению — распространяется глобализированным капитализмом. И примечательно, что социалистическая партия не предлагает никакого союза с гонимыми, с обитателями "другого" мира. Зато собирается прибрать к рукам сомнительные прибыли от страха перед страхом.
По правде говоря, для обоих электоральных лагерей никакого единого мира и не существует. В отношении таких политических проблем, как Палестина, Иран, Афганистан (где задействованы французские войска), Ливан (то же самое), Африка (где наблюдается наша оживленная милитаристская жестикуляция), царит полный консенсус: никому и в голову не придет открыть публичные дебаты по тому или иному вопросу мира или войны. Как никто не станет всерьез оспаривать принимавшиеся в последнее время буквально день за днем преступные законы, что направлены против нелегальных рабочих, молодежи из пригородов или неплатежеспособных больных. Поскольку наш страх — это страх перед страхом, мы должны понимать, что по-настоящему важными являются вопросы типа: "Кого надо больше бояться — дворника-тамула или полицейского, что не дает ему жизни?". Или: "Что опаснее: планетарное потепление или наплыв малийских домработниц?". Словом, электоральный цирк.
Субъективным показателем этой вездесущей аффективной негативности является распад электорального субъекта. Все это дает основание думать, что явка будет высокой, ведь доходит до того, что друзья тех, кто, как например я, твердо намерен не откликнуться на насквозь лживый призыв государства голосовать, стараются запугать окружающих. Tо есть голосование приобретает такую форму, от которой веет комплексом сверх-я. И тем не менее, опросы свидетельствуют о нерешительности, сохраняющейся в массах до последних минут. Это значит, что массивная и практически обязательная явка не предопределена никакими убеждениями, если не считать аффектов. В общем нелегкая это работа — сделать выбор между страхом и страхом перед страхом.
Предположим, что политика остается тем начинанием, которым, как я думаю, она призвана быть и которое можно подытожить в следующей формулировке: "организованное коллективное действие, которое отвечает ряду принципов и призвано развить в реальности следствия некоей новой возможности, вытесненной господствующим положением вещей". Tогда приходится констатировать, что голосование, к которому нас призывают, является по существу аполитичным деянием. И действительно: оно подчинено беспринципности аффекта. Откуда и расхождение между формальным императивом и нерешительными колебаниями всевозможных положительных убеждений. Проголосовать — это хорошо, ибо тем самым я придаю какую-то форму своим страхам, но трудно будет поверить, что хорошо то,за что я голосую. В этом голосовании из строя выходит сама реальность.
Коль скоро речь зашла о реальности, то можно сказать, что вторичный страх, который можно назвать "страхом оппозиционным", от нее удален даже в большей мере, чем страх первичный, который мы будем называть "реакционным". Ибо в реакции люди реагируют, в том числе посредством терроризма, доносов и просто преступлений, на какую-то действительную ситуацию. Tогда как оппозиция только и делает, что боится усиления реакции, отступая на лишнюю пядь от того, что действительно существует.
В этих выборах смутно выкристаллизовывается то, что негативность левых сил, или оппозиции, отличается воистину неслыханной слабостью: левые не различают ясно, где реальность, а где то, к чему они находятся в оппозиции. Ибо реальность, которой они, эти левые силы, держатся, соблюдая приличную дистанцию, есть не что иное, как порождение первичного страха, того самого страха, опасные следствия которого и составляют содержание оппозиции.
Скинув бремя реальности или, по меньшей мере, переложив его на плечи предполагаемого противника, люди, движимые вторичным страхом, страхом социалистическим, только и могут, что держаться какой-то расплывчатости, недостоверности, какой-то волнительной прозаичности, которая не рифмуется с реальностью мира.
Да, это она — наша Сего лен Руаяль. Это такая фантазматическая конструкция, в которой говорит отсутствие всякой реальности. Воплощение вторичного страха в форме пустопорожней экзальтированности. Чистое ничто как субъективный полюс всех страхов, срежиссированных электоральным ритуалом.
Предложим одну теорему: вся цепочка страхов ведет к ничто, голосование за которое является действием. Если это действие, как я утверждаю, не политическое, какова его природа? Tак вот, судя по всему, это действие является государственным. И только предположив, что политика и государство тождественны, мы можем представить голосование в виде политической процедуры[2].
[2] Вот уже три десятилетия Сильвен Лазарус выводит следствия из своей самой мощной аксиомы: политику эмансипации (которую он из технических соображений именует "политикой интериорности") можно мыслить не иначе, как исходя из четкого разделения политики и государства. Что ведет — в самом политическом процессе — к тому, чтобы организовываться, мыслить и действовать, все время держась на расстоянии от государства. Разумеется, что по всем этим вопросам необходимо обратиться к его основной работе: Lazarus S. Anthropologie du nom. Paris: Le seuil, 1996.
Я только что упоминал о расщеплении, распаде электората: голосование является массовым и переживается как императив, тогда как политическая или идеологическая убежденность является чем-то весьма зыбким, а то и вообще несуществующим. Tакого рода расщепление весьма интересно и позитивно в том смысле, что в нем — на бессознательном уровне — обнаруживается расстояние, что разделяет политику и государство. В занимающем нас случае, за неимением всякой реальной политики, мы наблюдаем своего рода инкорпорацию, в ходе которой к государству присоединяются страхи как субстрат собственной независимости. Страх признает государство действительным. Электоральное действие инкорпорирует к государству страх и страх перед страхом: таким образом, массовый элемент субъективности признает законную силу государства. Скажем так: весьма вероятно, что после этих выборов Саркози станет легитимным главой государства, нагрев руки на страхе сограждан. Tогда он и заполучит свободу действия: если в государство инвестирован страх, оно может свободно страх сеять.
Высшая фаза диалектики — это переход страха в террор. Государство, легитимность которого основана на страхе, потенциально правомочно стать террористическим.
Существует ли сегодня терроризм? Tерроризм демократический? Пока что ползучий: государственному терроризму нужно найти демократические формы, соответствующие последнему слову техники: радары, фотографии, контролирование Интернета, систематическое прослушивание всех телефонов, картография всех перемещений... На нашем горизонте — виртуальный государственный террор, главным механизмом которого является надзор, все больше и больше подкрепляющийся доносительством.
Следует ли в таком случае говорить, как наши друзья-делезианцы, об "обществе контроля", существенно отличающемся от "общества суверенности"?1" Не думаю. При первом более или менее серьезном повороте обстоятельств контроль незамедлительно превратится в чистый обыкновенный государственный терроризм. Ведь уже отправляют подозрительных на пытки в менее щепетильные "дружественные" страны. А в скором времени начнут пытать на дому. У страха никогда не было иного будущего, кроме террора в самом общепринятом смысле этого слова.
Откроем скобку. Философ, когда он хорошо делает свою работу, знает лучше чем кто бы то ни было: мир людей — индивиды и общество — всегда не так нов, как это воображают себе его обитатели. Даже техника, которую хотят обратить высшим смыслом и — сиятельной или катастрофической — новизной нашего становления, всегда остается на службе наидревнейших процедур. С этой точки зрения самый убежденный "модернист", который видит прогресс повсюду, где капитализм располагает свои машины, и полу-"фанатик-эколог", что цепляется — наперекор фактичности производства — за фантазм всеблагой природы, — находятся во власти одинаковой благоглупости.
Вернемся к нашим страхам. Откуда взялось это боязливое напряжение, обещающее нам целую серию завинчивания гаек со стороны государства? Все дело в том, что истина нашей ситуации определяется войной. Сам Буш, а его слова следует воспринимать буквально вместо того, чтобы подтрунивать над глупостью американского президента, сообщил об этом: "очень долгая война", война против терроризма — таков горизонт нашего существования. Вот почему западные страны все больше задействованы на разных фронтах. Воинственно уже удержание существующего порядка, ибо порядок этот патологичен по своей сути. Умопомрачающие диспропорции, дуализм миров — бедного и богатого — удерживаются не чем иным, как силой. Война — вот мировой горизонт демократии. Людей стараются убедить в том, что война идет где-то там, что, ведя войну, их просто защищают. Однако войну невозможно локализовать, ее нелегко удержать в каком-то определенном пространстве. Западу угодно наложить запрет на проявление — где бы то ни было — того, что ему действительно внушает страх: инородного его господству полюса силы, "государств-разбойников"[14], как выражается Буш, у которых есть средства помериться силами с торжествующими демократиями, которые ни коим образом не разделяют западного мировидения и отнюдь не торопятся усесться с нами за стол, чтобы вкусить изысканных яств глобального рынка и подивиться умению воевать числом электората. Западу не победить, он только и может, что отсрочить это пришествие с помощью внешних, псевдолокальных войн и все более дикого внутреннего терроризма. Ведь разбойников, увы, полным-полно и внутри западных государств! Это их один министр-социалист назвал "дикарятами", а Саркози попросту "сволочью". Возможный, грядущий союз внешних "государств-разбойников" и этой внутренней "сволочи" — вот чем можно напугать! Вот политический облик Великого Страха!
Ключевой момент в том, что существует своего рода диалектика страха и войны. Мы воюем за пределами страны, говорят наши правители, чтобы защитить себя от войны внутренней. Tеррористов упорно ищут в Афганистане или в Чечне: в противном случае они, уверяют нас, массами просочатся к нам и организуют всю эту "сволочь", всех этих "дикарят". И лепят из чего ни попадя страх, внушая его благомыслящим гражданам привилегированных государств, — страх перед войной, войной внутренней и внешней, ведь война эта одновременно и здесь (правда, далеко) и не здесь (не у нас): так завязывается проблемный узел локального и глобального.
Не следует упускать из виду, что во Франции этот вопрос имеет особенную историю. Tакого рода союз страха и войны имеет у нас историческое имя: "петенизм". Основная идея петенизма, моментально завладевшая умами масс в период 1940-1944 гг., была в том, что после невзгод "странной войны" только маршал Петен может защитить французов от самых гибельных проявлений мировой войны. Tолько он может сделать так, чтобы французы остались в стороне. Страх, порожденный войной 1914-1918 гг., породил тот страх, что был необходим петенизму. Это Петен сказал: надо бояться не столько поражения, сколько войны. Надо жить или выживать, а не фанфарониться. И в основной своей массе французы приняли то относительное спокойствие, которое обеспечило им поражение, с которым они в основной своей массе согласились. И нам не следует скрывать от себя, что петенизм отчасти преуспел: в сравнении с русскими или даже англичанами, французы довольно спокойно пережили войну. Заметим только, что нынешний аналогичный "петенизм" заключается в следующем: нас убеждают, что французы должны принять законы мирового порядка, модель янки, угодливость перед власть имущими, господство богатых, тяжкий труд бедных, повсеместный надзор, систематическую подозрительность в отношении понаехавших иностранцев, — тогда все будет хорошо. Программа Саркози: работа, семья, родина. Работа: хотите больше зарабатывать, берите больше сверхурочных. Семья: упразднение права наследования, сохранение унаследованных состояний. Родина: хотя ничто, кроме жалких страхов, не выделяет Францию, чтобы ею действительно восхищались толпы, Франция превосходна, нужно гордиться, что ты француз. Во всяком случае "настоящий француз" (Саркози?) много выше "настоящего африканца" (кто такой?).
Беда в том, что все эти максимы недалеки от моральных причитаний Сеголен Руаяль.
Невзирая на все электоральные перипетии императив должен быть в следующем: делать все, чтобы аналогичный петенизм не стал общей логикой нашей ситуации. В лице Саркози, как и в лице его соперницы, мы сталкиваемся с опасностью нео-петенизма. Именно петенизма, а не фашизма, каковой является утверждающей силой. В петенизме присутствуют все субъективные гнусности фашизма (страх, доносительство, презрение к другим), но в нем нет жизненного порыва. Чтобы предотвратить эту опасность нам следует развивать, насколько это возможно, союз бесстрашных.
Мао Цзедун говорил: "Мы не любим войну, но мы ее не страшимся". Сегодня смелость это главная добродетель. Нужно иметь смелость освободиться от первичного страха, как и от страха перед этим страхом. Tот же Мао говорил: "Отбросьте иллюзии и готовьтесь к борьбе". Какова сегодня главная иллюзия? Именно ее питают сегодня левые вообще, Сеголен Руаяль в частности: можно довериться страху (перед страхом), и тогда можно избежать обратных последствий страха (неуемного полисмена, которому и карты в руки). Но нет! Вы получите и страх, и полисмена!
Отбросить иллюзии — это значит переориентироваться. Это значит, что можно выстраивать направление мысли и существования, не принимая во внимание аффекты. Выборы вообще и, в частности, те, которые нам сегодня предложены, это такая государственная машина, задача которой в повальной дезориентации масс — в том, чтобы и не было никакого другого выбора, кроме дезориентации. Это другой смысл того расщепления, о котором говорилось выше: дезориентированное сознание, которое не знает на какого святого, на какого Петена положиться, но зато твердо знает, что выборы превыше всего. Вот и будет голосовать за того или другого кандидата, которые все на одно лицо и которым большего счастья даже не грезилось. Сознание и на самом деле дезориентировано, что обнаруживается на очередных выборах, когда этот же избиратель идет голосовать за другого кандидата: просто так, чтобы посмотреть, что получится. А государство и подпевающая ему пресса, комментируя результаты выборов, выставляют эту полную дезориентацию как выбор, как торжественное закрепление определенной ориентации, развязывая себе таким образом руки. Правительство, которому без разницы, что его членов чуть ли не вытягивают по жребию, провозглашает, что, получив через выборы мандат доверия граждан, оно будет действовать во имя этого выбора. Tо есть выборы порождают такую необычную иллюзию, в силу которой всеобщая дезориентация проходит через иллюзорный фильтр выбора. "Французы решили, что...", — поет на все голоса благомыслящая пресса. Да ничего они не решили, к тому же нет никаких "французов" вообще, такой коллективной общности. Почему треклятый 51% французов говорит за всех "французов"? Не повторяет ли постоянно История, как, например, в самую тяжкую пору немецкой оккупации, что "французы" — это, скорее, горстка участников Сопротивления, что это меньшинство, что их, этих "французов" — по меньшей мере, в течение первых двух лет Оккупации — раз, два и обчелся. Все прочие — в основной своей массе — нетенисты, что значит, если принять условия существования Франции в то время, вовсе не "французы", а угодливые, боязливые прислужники нацистской Германии. В этом сказывается характерная черта Франции: когда встает вопрос о самом ее существовании, основу его удерживает — на густом фоне всеобщей реакции и страха — вызывающее восхищение меньшинство, которое сильно не числом, но деятельностью, активностью. Страна наша всегда существовала и будет существовать — какие бы формы ни принимало в будущем это существование — только силой тех, кто не приемлет униженности, которую повсеместно насаждает логика сохранения привилегий или просто "реалистическое" приноравливание к законам мирового порядка. Выбор всегда за ними, и, конечно же, его не сделать на выборах.
Отбросить иллюзии — это значит категорически отрицать, что выборы являются действием, выражающим подлинный выбор. Это значит называть вещи своими именами: то есть "выборы" это имя сорганизованной дезориентации, развязывающей руки государственному персоналу. Вся проблема, следовательно, в том, чтобы утвердительно отбросить эту иллюзию, а это значит обрести в чем-то другом принцип мысли и существования. Чтобы добиться этого, чтобы иллюзия именовалась иллюзией и чтобы с ней распрощаться — что среди прочего означает: ничего не ждать от голосования, — нам надлежит, если подытожить наш анализ, сконструировать узловое соединение из пяти понятий:
1. Реальность мира: ситуация и как подобрать ей имя. На сегодня, с моей точки зрения, это имя "война" — внешняя (военная интервенция) и внутренняя (война с собственным народом), с бедными и/или пришлыми, война под прикрытием "антитеррористической операции" — такова реальность современного мира.
2. Максима, на которой выстраивается ориентация в ситуации. Принцип, который, касаясь, как всякий истинный принцип, существования вообще, отделяет нас от господства и открывает поле возможностей, гласит: есть только один мир. Мы это покажем дальше.
3. Структура иллюзии, будущее этой иллюзии. Иллюзия в том, что мы не видим, что это государство выстраивает обманчивую видимость политического выбора, пользуясь для этого податливым материалом всеобщей дезориентации. Голосование — не более, чем процедура выстраивания видимости, которая на сегодняшний день представляет собой конфигурацию аффектов страха. В сущности голосование есть не что иное, как фиктивная фигура выбора, вылепленная из податливого материала всеобщей дезориентации.
4. Ориентация, направление мысли и существование. Оно определяется на расстоянии от государства, то есть вне процедуры выборов. Оно подразумевает включение в процесс истины, особенно на стороне политической организации прямого действия тех, кто, прямо здесь, выводится вовне (ложного) единого мира, выдворяется в "другой" мир. В самом сердце этого изгнанного из мира богачей пролетариата находятся иностранные рабочие. В сердце этого сердца — нелегалы.
5. Становление субъектом имеет место только как результат включения в процесс истины, ориентированности мысли. Человеческий индивид — животное, которое, прикармливая товаром, выдрессировали блюсти только свои непосредственные интересы, — делает себя составной частью корпуса истины и тем самым преодолевает собственную субъективность. Поскольку на нашем горизонте война, поскольку нашей доморощешюи иллюзией является петенизм (остаться в стороне от мировых потрясений, а за ценой не постоим: можем отдать евреев на бойню, передать африканцев в руки полиции, повыгонять детей из школ...), утверждать, что "есть только один мир", значит иметь смелость лишить себя крова, только тогда максима возымеет действие.
Как распознать того, кто преодолевает свою так называемую "свободную индивидуальность", то есть стереотип, в котором растворяется человек (что может быть более однотонным, более одноформенным, чем эти "свободные" индивиды рыночного социума, цивилизованные мелкие буржуа, которые, как попугаи, повторяют на всех углах свои смехотворные наваждения)? Как распознать его скромную твердость в трансиндивидуальном процессе истины? Становление субъектом сказывается, например, в убеждении, что собрание, на котором решается какая-то определенная проблема, определяется срок для ее решения, наперекор всем проволочкам государства, на котором собираются вместе четверо африканцев из одного дома, студент, китаец с текстильной мануфактуры, почтовый работник, две домохозяйки и пара-тройка местных бедолаг, бесконечно важнее, чем весь этот церемониал, в ходе которого вы бросаете бумажку с именем безликого политикана в урну для подсчета голосов.
Il ПОСЛЕ ВЫБОРОВ[3]
[3] В этом разделе задействованы материалы семинара [i](см. примеч. 1), проходившего 16 мая 2007 г. не удовлетворением, но скорбью. Мне кажется, что, несмотря на всю мою настойчивую пропаганду, в которой я призывал вас хранить стоическое безразличие под градом голосования, вы словно бы пережили удар. Удар, разумеется, ожидаемый, но все равно довольно сильный.[/i]
Для чего мы собрались здесь сегодня вечером, если не для того, чтобы обсудить коронование нашего нового президента? И тогда, глядя на тех, кем движет хоть толика настоящей мысли, хоть какое-нибудь убеждение или обрывки исторического знания, я не могу отделаться от впечатления, что поле того, как Саркози одержал верх без сучка и задоринки, передо мной вырисовывается слегка депрессивная субъективность. Я рассчитываю, и этот расчет оправдывается уже тем, что вы здесь присутствуете, что вы принадлежите к той категории людей, о которой я говорю, — к категории тех, кого организованная капиталом и его прислужниками дезориентация переполняет.
Мне хотелось бы начать с анализа этого чувства, которое вас тяготит и которое заключается в том, что, к несчастью, что-то такое произошло и это "что-то" вас совсем не радует.
Между нами: люди выбирают себе президента, но для людей опыта, к которым мы с вами принадлежим, это вовсе не означает, что что-то происходит. Я уже много говорил про голосование, вы уже знаете, что если что-то и произошло, то этого не обнаружить в регистре обыкновенной электоральной передачи власти. Что приводит меня к первому размышлению о понятии того, что это значит — чувствовать себя так, будто ты пережил удар, будто тебя ударили, в силу чего ты идешь словно на ощупь, вслепую, несколько неуверенно, в общем, в состоянии легкой депрессии. Да, дорогие мои, до меня доносится душок депрессии. Tак вот, я полагаю, что сам по себе Саркози не мог бы вогнать вас в депрессию, куда ему! Tо есть, вас угнетает то, что именуется именем Саркози. Вот на чем стоит остановиться: наступление того, именем чего является Саркози, вы и ощущаете как удар, который наносит вам "эта вещь", вещь, по всей видимости, прегнусная, мелкой сошкой которой и выступает наш мелкий Саркози.
Часто говорят, что самые страшные удары — те, что меньше всего ожидаешь, несчастные случаи, загадочные самоубийства... Но есть что-то чрезвычайно тягостное и в ударах ожидаемых. Знаете, когда говоришь себе: вот, если я это сделаю, то вот тот, насколько я его знаю, точно сделает то-то и то-то. Часто очень неприятно, что он действительно это делает. Хотелось бы, чтобы он обманул наши худшие ожидания, чтобы хоть раз поступил так, как никто не ожидал. Но нет. Это голосование, главным результатом которого стало то, что весьма прегнусная вещь была поименована и внесена в повестку дня, отличается структурой ожидаемого удара. Вопреки тому, что часто происходит, выиграл тот, что с самого начала предвыборной гонки во всех опросах имел самый высокий рейтинг. Это как на бегах, когда лошадь-фаворит с самого начала вырывается вперед, весь забег идет впереди и выигрывает. Ничего интересного, даже как-то грустно. Кто любит пари, риск, какой-то разрыв, исключительность, предпочел бы, чтобы победил какой-нибудь сивый мерин. Но на сей раз мерин, точнее, нестарая кляча заслуженно проиграла. А мы все, все, кто прекрасно знал, что ставил просто на клячу, что убеждения у той клячи были весьма подозрительными, как, впрочем, и расплывчатыми, подавлены. Tеперь задайтесь вопросом: какова же в точности природа удара, абсолютно предсказуемого, который вы пережили.
В прошлый раз, еще до этой победы числом, я анализировал электоральный контекст, сказав, что ситуация определяется через конфликт между двумя страхами — страхом первичным и страхом производным. Примитивный страх владел той частью населения, которая опасалась и опасается, что произойдет нечто такое, что приведет ее к упадку. Этот первобытный страх вымещается на традиционных козлах отпущения — иностранцы, бедняки, дальние страны, на которые нам ох как не хочется походить. Долгое время страх этот сосредотачивался в старом дискурсе Ле Пена и Национального фронта, который был его эмблемой, символом в жалком, впрочем, стиле — стиле реваншистов от петенизма. Кроме того, есть еще вторичный страх, страх перед тем, другим страхом, страх перед тем, что возникнет как результат первичного страха. Конфликт между двумя страхами был скреплен печатью победы страха примитивного, в чем, в общем, есть своя логика. Если даже все равно придется испытать страх, то это будет страх перед чем-то другим, а не перед страхом. Первобытный страх одержал верх — вот первая составляющая нашего удара. В этом была, если прибегнуть к метафоре, логика импульса. В успехе Саркози сказался численный импульсивный элемент. Это читалось по лицам тех, кто повально радовался этому успеху: они думали, что неуемный малыш из Нейи построит такую Великую китайскую стену, которая защитит их от всех этих возмутителей спокойствия, думали, что теперь-то можно будет если и не вовсе не испытывать страха — для реакционера такое невозможно даже помыслить, — то, по меньшей мере, рассчитывать, что ими, нашими страхами, впредь займется само государство, бдительности которого нельзя не нарадоваться. На пьяной морде каждого саркозиста прямо-таки светится этот импульсивный переизбыток первобытного страха: и приходится думать, что наш новый маленький президент его и разделяет, в силу чего он нам сразу как-то ближе, и знает, как ограничить его неисчислимые и непредвиденные причины.
Но если бы я сам испытывал страх, то, чтобы его прогнать, не стал бы думать о такого рода персонаже, и по очень простой причине: я убежден, что Саркози, который и шагу не ступит без окружающей его твердолобой стеной охраны, не очень опасен. Как и все, кто полагает, что может выйти сухим из воды при любых обстоятельствах, поскольку все противники продажны и боятся шумной огласки дела, Саркози страшится любого реального испытания. Если я прав, то сам он больше всего боится того, что его собственный страх станет зримым. Что, заметим по ходу дела, сближает его с социалистами, коль скоро страстью социалистической клиентуры является именно страх перед страхом. Они просто созданы друг для друга, для взаимопонимания. Это, естественно, не более, чем гипотеза, но готов побиться об заклад, что мы не преминем увидеть тлетворные последствия страха Саркози. В чем сказывается первый момент разрыва с голлизмом, даже в той его обветшалой, на ладан дышащей форме, в какой он влачил свое существование при Шираке. Ибо главной, если не единственной, политической добродетелью де Голля было то, что он никогда ничего не боялся.
Итак, налицо импульсивность, она написана на лицах всех тех, кто вбил себе в голову, что в лице Саркози они возымели и брата-по-страху, и лукавого-по-противо-страху. Что же до тех, кто испытывал страх перед страхом, то они во власти депрессии, вызванной всеобщим негативным импульсом, который заполонил горизонт нашего существования и с которым они просто-напросто столкнулись лицом к лицу.
Вторым элементом является ностальгия. Старый мир рушится. А старый мир явился на свет после Второй мировой войны, он плод того, как французские голлисты и коммунисты поделили между собой наследие этой самой войны — петенизм, Сопротивление, Освобождение. В более общем плане, тупиковым обернулось целое направление парламентской жизни — направление, в рамках которого все точно знали, где право, где лево, направление, которое — под знаком союза всех левых сил, этого самого "левого плюрализма", интегрировавшего и коммунистов, — при Миттеране было доведено, казалось, до совершенства. Сегодня Саркози предает смерти эту смердящую форму голлизма, лицом которой был Ширак. А в стане левых мы наблюдаем разброд и шатания, что было предвосхищено поражением Жоспена на выборах 2002 г., а в еще большей степени — нелепым решением голосовать во втором туре за Ширака.
Что нас особенно занимает, так это дезориентация, которую влечет за собой — в отношении восходящей к 40-м годам системы "правые/левые" — субъективное и моральное разложение социалистической партии, а вместе с ней самого понятия "левые"; дезориентация, которая, однако же, поддерживается словом, которое вроде бы должно ориентировать, — словом "топология". Нет никакого сомнения, что понятие "левые силы" уже было неизлечимо больным, но сейчас его словно добили, чтобы не мучилось. Сартр еще в 60-е годы говорил: "Левые — это труп, что опрокинулся навзничь и смердит". Да, в этих словах сказалась агрессивность Сартра, но это было сказано сорок лет тому назад. Заметим, что на поправку дело так и не пошло. Ибо это разложение свидетельствует не только о недостойной слабости в противостоянии правым, политическом ничтожестве, которое было очевидным с давних пор. Дыхание смерти коснулось чего-то гораздо более существенного, конститутивного элемента самого символического поля французского парламентаризма.
Разумеется, это давняя история. По правде говоря, все началось с неумолимого подтачивания рабочих ценностей, несколько чуждых системе французской коммунистической партии, то есть с 60-х годов прошлого века, в частности, с пресловутого 1968 г., а может быть и раньше. Уже давно во французской коммунистической партии наблюдались тревожные знаки шовинизма, страха перед любым политическим движением, которое она не контролирует "от А до Я", этого "парламентского кретинизма", как говорили в XIX в., когда здоровье революционного движения было явно получше. Но тогда в лексиконе коммунистов было понятие "диктатура пролетариата", что, по
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
Другие новости по теме:
О парламентском пути к социализмуАЛЕН БАДЬЮ / ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4 - СЛЕДУЕT ЛИ ОTКАЗАTЬСЯ ОT КОММУНИСTИЧЕСРАЛЕН БАДЬЮ / ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4 - ВОСЕМЬ ПУНКTОВАЛЕН БАДЬЮ / ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4 - ПРИЛОЖЕНИЕЗло. Интервью c Аленом Бадью
|
