автор: admin 1-12-2011, 15:22
АЛЕН БАДЬЮ
ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4 Что именует имя Саркози?
VI "ПЕTЕНИЗМ" КАК TРАНСЦЕНДЕНTАЛЬ ФРАНЦИИ
Мы ищем аналитический элемент, имеющий отношение к особой природе дезориентации сознаний, коей Саркози не более, чем имя. Мне бы хотелось в этом пункте более детально рассмотреть уже представленную гипотезу, согласно которой эта самая дезориентация, если подходить к ней в ее глобальном, историческом, умопостигаемом измерениях, обязывает нас вернуться к тому, что следует назвать петенистской трансцен-денталью Франции.
Уточним интеллектуальную природу гипотезы. Я не хочу сказать, что нынешние обстоятельства напоминают нам поражение 1940 г., а Саркози — маршала Петена. Ничуть. Я говорю, что бессознательные, историко-национальные истоки субъективности масс, что выводят Саркози во власть и поддерживают его действия, восходят к петенизму. Именно это я и называю трансценденталью: нечто такое, что, не выходя на поверхность (вот почему наша ситуация "не напоминает" о периоде правления Петена), издали задает конфигурацию, закон и порядок коллективной диспозиции. Я уже использовал этот концепт (см. прим. 8), объясняя, что такое предписывающее высказывание: "существует только один мир".
В нашем случае, если мы называем эту трансценденталь "петенистской", то это избавляет нас от того, чтобы называть ее (что будет слабо) "антидемократической" или "бонапартистской" (это характеристики левого толка) или (что будет преувеличением) "фашистской" и "профашистской" (характеристики крайне левого толка, гошистские).
Я предлагаю считать, что "петенистской" является трансценденталь огосударствленных и катастрофических форм дезориентации. Мы имеем дело с всеобщей дезориентацией, она представляет собой некий поворот в ситуации, она с важностью, с церемонностью действует во главе государства. С этой точки зрения, которая остается формальной, у нас существует национальная традиция петенизма, уходящая корнями в далекие, еще допетеновские времена. В самом деле, во Франции петенизм начинается Реставрацией 1815 г. Постреволюционное правительство прибывает в заграничных обозах, оно пользуется сильной поддержкой эмигрантов, свергнутых классов, предателей и оппортунистов всех мастей, начинает действовать с молчаливого согласия подуставшего народа. Правительство заявляет, что настал конец кровавой анархии революций и войн, что порядок будет восстановлен, мораль поднята на щит. Эта типично французская матрица постоянно дает о себе знать в нашей истории. В 1940 г. мы снова встречаемся с катастрофической фигурой военного поражения, именно она служит поводом для всеобщей дезориентации, каковая находит выражение, частности, в: 1) правительстве, которое установлено заграницей, но только и вещает о "нации"; 2) олигархах, которые коррумпированы до мозга костей, но претендуют на то, что вытащат страну из великого морального кризиса; 3) авантюристе, престарелом царьке, дряхлом полководце или изворотливом политикане, в любом случае, подручном отечественных толстосумов, который выставляет себя истинным носителем национальной энергии.
Разве сегодня перед нами не мельтешат черты того же самого рода — никчемное воспроизведение исторических состояний глубокой депрессии, в которую Франция сама себя загоняет?
Прежде всего, "петенистская" ситуация отличается тем, что капитуляция и рабская покорность выступают в виде устремления к новому, революции, возрождению. Чрезвычайно показательно, что Саркози провел свою избирательную кампанию, используя мотив разрыва с прошлым. Перелом, глубокие реформы, комариное мельтешение: Саркози провозглашает, что преодолеет моральный кризис Франции, вернет ее к труду. Согласитесь, это просто здорово, что мэр Нейи в своем костюме-тройке нисходит до того, что заявляет людям, это при их-то состоянии: "Я-то верну вас к труду!!!". Будто буржуа XIX в., который журит бонну. Tак нет: перелом, обновление. Очевидно, что в виду имеется безоговорочное подчинение князькам глобализованного капитализма. Военные операции в ведении американцев, внутренняя политика в руках крупных финансистов. Удар приходится по слабым, бедным, пришлым. "Перелом" — на самом деле никакой не перелом, а нескончаемое пресмыкательство, выступающее под видом политики национального возрождения. Tипично петенистская ситуация: раболепие перед власть имущими сегодняшнего дня (нацисты-победители и их сообщники из стана крайне правых) именуется Вождем не иначе, как "национальная революция"! В довершение капитулянтства и добровольной угодливости все как один твердят о моральном подъеме и грядущем обновлении. Надо вставать с петухами, тогда дезориентация будет беспросветной. Tакой расклад присущ, как мне думается, только нашей истории, чего-то похожего не наблюдается среди других народов, по крайней мере, среди тех, что претендуют на ведущую роль на мировой сцене, как это и было с Францией в 40-е годы. Вряд ли такого рода своеобразие может стать мотивом национальной гордости...
Вторым критерием петенизма является мотив "кризиса", "морального кризиса", оправдывающего все принимаемые во имя обновления страны меры. Констатируется национальный упадок, угрожающий нации декаданс, которым следует любой ценой воспротивиться. Это упадничество (сегодня любят говорить — "этот закат") списывается на кризис морали: неразличение добра и зла, обесценивание ценностей труда, семьи, родины. Коль скоро кризис затрагивает мораль, подъем никоим образом не подразумевает использование энергии политической мобилизации масс, от которой, наоборот, должно защищаться самым эффективным образом, прибегнув к драконовским полицейским мерам. Как всегда происходит в подобных ситуациях, мораль подменяет политику, выступает против политики, в особенности жестко — против политики, проводимой людьми из народа. Вот и звучат призывы к моральному оздоровлению, труду, семейному предпринимательству — всецело петенистская терминология, направленная на то, чтобы можно было сказать: "Вот государство, оно за все ответе, ведь наш народ переживает моральный кризис". В потемках повсеместного кризиса должно чествовать отдельных индивидов, которые, откликаясь на призывы государства и его главы, делают невероятные усилия, направленные против "заката". Например, с радостью переходят на шестидесятичасовую рабочую неделю. За что получат по шоколадной медальке. "Каждому по заслугам", как любит говорить "человек-с-крысами".
В том, что касается этой типично петенистской диалектики морали и политики, следует прямо сказать, что уже давным-давно, в конце 70-х годов прошлого столетия, на нее усердно поработала уже упоминавшаяся клика "новых философов": это они "морализировали" историческое суждение, это они подменили основополагающее противоречие между политикой равноправного освобождения и политикой неравноправного консерватизма чисто моральной оппозицией государств деспотичных, жестоких, авторитарных и государств правовых, забыв, правда, объяснить нам, где лежит исток умопомрачительных кровавых побоищ, свершенных по всей планете этими самыми "правовыми государствами" за последние сто пятьдесят лет. Цель этого морализаторства исключительно политическая. Нас хотят уверить в том, что за нынешнее положение вещей ответ несут не главные служители мирового капитала и их прихлебатели из числа политиканов и журналистов, а простые люди, "мораль" обычных граждан. Саркози объясняет нам, что моральный кризис, в котором погрязла страна, который не обещает нам ничего, кроме "заката", является — не трудно догадаться — результатом Мая 68-го. А Май 68-го — дело рук студентов, рабочих, интеллектуалов. Май 68-го просто изводит Саркози и его крыс, ведь они полагают, будем считать небезосновательно, что люди продолжают в той или иной мере в него верить или хотя бы вспоминать. Вот почему агентами тяжелого морального кризиса, поразившего страну, являются, со слов "человека-с-крысами", молодежь из пригородов и рабочие иностранного происхождения. Закат Франции, страна вот-вот сгинет в бездне — всему виной эти отбросы, паршивцы. На наше счастье у нас есть Николя Саркози, есть государство, они всегда на страже. Они возьмут на себя бремя операций по обновлению страны, по окончательному разрыву с прошлым. "Моральный кризис" — это предлог для чрезвычайных полномочий государства, оно возместит безответственность подданных, особенно самых обездоленных, самых слабых. Но как может государство со своими государственными мерами исправить человеческую мораль? Это мало кто понимает. Зато все точно знают, что нужно принять самые энергичные меры, во всяком случае, будьте готовы. Вся эта морализаторская дребедень сводится к старой песенке: полиция, правосудие, контроль, высылки, убогие законы и укрепление пенитенциарной системы. А под шумок — богатые продолжают богатеть, что и требовалось доказать. Tретий критерий петенизма: парадигматическая функция заграничных примеров. Нужно усваивать зарубежный опыт: иностранцы все делают лучше нас, они уже давно все у себя обновили, бесстрашно преодолели все кризисы. В "хороших" странах уже покончили со всеми деморализующими элементами! Пришла наша очередь. Для маршала Петена "добрыми" иноземцами, усмирившими у себя виновников морального кризиса и декаданса — евреев, коммунистов, полукровок, интеллектуалов-прогрессистов и т. п., — были фашисты. Гитлеровская Германия, Италия Муссолини и франкистская Испания воспрянули духом: мы тоже, следуя этим величественным моделям, должны воспрянуть. Это просто наваждение какое-то — апеллирование к подъему иностранцев, который должен стать матрицей нашего собственного подъема. Tут в ход идет определенная политическая эстетика, теория модели и подражания. Наподобие платоновского демиурга государство должно моделировать общество, уставившись во все глаза на фашистские модели: только так можно вытащить общество из пучины кризиса. К выгоде государства и его неутомимого спасителя, теория модели, эта эстетика модели, о которой Филипп Лаку-Лабарт[9] написал исключительно важные вещи и в сравнении с которой нынешние потуги — не более, чем убогие копии, служит лишь для прикрытия пассивной реконфигурации, которая никоим образом не нуждается в энергии действующих лиц. Именно в этом заключается смысл нескончаемых призывов, в которых наши новые реакционеры ставят нам в пример американские университеты и экономический курс Буша, умопомрачительные реформы Блэра и даже самоотречение китайских рабочих, которые спокойно себе трудятся по двенадцать часов в день за чашку риса. "Французы, еще одно усилие и вы будете абсолютно современными, как наши соседи и соперники!" Иностранная модель означает следующее: мы преодолеем "моральный кризис" не иначе, как прибегнув к новым и мощным рычагам — полиции, репрессиям, жестким ограничениям права на забастовку, сокращению государственных расходов и всем прочим константам друзей порядка, всегда готовых выжать все соки из массы простых людей. Вот тогда-то и можно будет отпраздновать возвращение морали — когда богатые станут сверхбогатыми, а бедные — беднее некуда.
[9] Лаку-Лабарт ушел из жизни несколько месяцев тому назад. Нам страшно не хватает его в эти трудные времена. Перечитаем "Подражание новых" (L'Imitation des modernes (Galilée, 1986)), эту восхитительную книгу, где детально проанализированы идеологическая функция модели и ее вопроизводства в форме неизбывно профашистского шва, связывающего политику и искусство.
Четвертая и крайне важная характеристика петенизма — в пропаганде, согласно которой с нами недавно произошло нечто исключительно пагубное, что лишь усугубляет моральный кризис. Здесь перед нами капитальный пункт. Пете-нистская пропаганда всегда вещает, что причиной морального кризиса и заката стало какое-то гибельное событие, неизменно связанное с народными выступлениями. Для петенистов времен Реставрации это, само собой, Революция, Tеррор, казнь короля. Для петенистов времен Оккупации таким бедствием был Народный фронт, правительство Леона Блюма и массовые выступления рабочих, захватывавших заводы. Неслыханные беспорядки нагнали страху на имущих страны. Они до сих пор дрожат. Лучше немцы, лучше нацисты, лучше кто угодно — только не Народный фронт. Откуда и все эти речи о том, что Народный фронт есть исток и символ глубокого морального кризиса, которому должно противостоять, — призвав на помощь нацистов-доброхотов, — посредством национальной революции. Для нынешнего президента именно Май 68-го в ответе за кризис ценностей, который требует основательной перестройки — по модели Буша и Блэра — всей нашей несчастной страны, уже вступившей на путь ускоренной дезинтеграции. В петенизме всегда наличествует исторический элемент, объединяющий два события — событие негативное, как правило, народного, рабочего характера, и относящееся к государственной структуре событие позитивное, электоральное и/или военное. Петенизм, и в этом одна из самых сильных его сторон, всегда предлагает упрощенное прочтение истории. Упрощенчество Саркози простирается на довольно большой исторический период, лет сорок, — от Мая 68-го, апогея декаданса, до "человека-с-крысами" собственной персоной, апогея обновления. Здесь источник легитимности нового правительства, поскольку любая легитимность такого рода определяется связкой между государством и историей. Государство представляет себя в виде первостепенного исторического субъекта, поскольку только оно, как должно всем представляться, осознает в должной мере необходимость обновления страны, определяемую в отношении изначального губительного события.
Пятый элемент петенизма имеет расовый характер. При Петене он был выражен как нельзя более ясно: покончить с евреями, полукровками, неграми... Сегодня он проговаривается не столь прямо, но имеющий уши да услышит: "Мы не низшая раса (имеется в виду: в противоположность другим). Франция не нуждается в том, чтобы ее учили. Все, что сделано Францией, всегда было благом. Истинный француз не усомнится в легитимности действий своего государства". Саркози явно продвинулся в этом направлении, приведя французов в пример африканцам. Он дал понять, что им далеко до французов и что если они нищенствуют у себя в Африке, то по собственной вине, и потому пусть там и остаются. У нас, французских французов, есть свои задачи, свои ценности, своя судьба и свое существование: все усилия французской нации посвящены этому. Да, нам нужны подметальщики улиц, мусорщики и землекопы... Они будут проходить отбор: соблаговолите не рыпаться, задумайтесь о своей очевидной неполноценности, вы же так и не интегрировались... Как и во времена Петена, нашлась клика доморощенных интеллектуалов, которые рукоплещут расистским выпадам "человека-с-крысами".
Подытожим пять формальных характеристик, определяющих петенистскую трансценденталь. Во-первых, всеобщая дезориентация, спровоцированная явным извращением реального содержания деятельности государства: говорят о революции, а подразумевается черная реакция; говорят об обновлении, а на деле верх берет капитулянтство; говорят о новых свободах, тогда как кругом царит раболепие. Во-вторых, антиполитическая тема морального кризиса: народ изнемогает от кризиса, у государства полностью развязаны руки, оно живо организует новые формы репрессий. В-третьих, тема гибельного события, которое порождает и символизирует моральный упадок страны: как правило, это эпизод истории, отмеченный рабочими и народными выступлениями (Революция в робеспьеровской фазе, Парижская коммуна, Народный фронт, Май 68-го). В-четвертых, парадигматическая функция заграничного примера, значение иностранной модели обновления, самые видные зарубежные образцы крайней реакции. В-пятых, различные вариации на тему превосходства нашей цивилизации над иноземными народностями (например, африканскими), но также и над внутренними "меньшинствами" (молодые арабы, например).
Исходя из этих критериев, мы должны не колеблясь признать, что фигура Николя Саркози восходит к петенистской трансцендентали.
VII НЕПОДКУПНЫЙ
Что же будет дальше с этим ползучим петенизмом? На повестке дня — укрепление защиты личных состояний и их передачи: отмена права наследования, снижение или даже упразднение налогов на сверхдоходы и недвижимость, импульс для всевозможных спекуляций. После нескольких реверансов и подачек в пользу левых недобитков начнется настоящая война — коварная и жестокая — против народа, в частности, против семьи и самых незащищенных слоев населения. Пусть народ сидит по домам. Пусть знает свое место. У каждого свое место. Каждому по заслугам. Апология заслуг, именно так и никак иначе: каждый имеет то, что заслуживает: сидит в самой дыре, значит, это заслужил. А между тем внутри страны — большие полицейские маневры, а под шумок — всякие темные делишки; за рубежом — тоже подозрительные делишки и военные аферы.
Бесконечные "дела", тайная дипломатия, интриги, а в довершение всего выставление на показ богатства, потенциально безграничного мира, открываемого богатством, — все это составляет одну из самых броских черт режима Саркози: судя по всему, он думает, что все и вся кругом продажны. Наступил момент — и он, похоже, ставит себе это в заслугу — показать всем, что коррупция — не какой-то частный порок, а само сердце нашего мира. Покупайте, продавайтесь: теплые местечки, должности, яхты, роскошные подарки! А что вы имеете против, дорогие мои? Саркози открывает новую страницу в истории связи власти и денег: искоренение самой мысли, что можно быть, как во времена Робеспьера, "Неподкупным". Но о каком, собственно, подкупе, какой такой коррупции идет речь?
Коррупция10 является классической темой антипарламентской пропаганды, в частности, это неизменная уловка крайне правых сил: в Tретьей республике — Панамский скандал и "дело Ста-виского"; в Четвертой — валютные спекуляции; в Пятой — скандалы Tапи, Нуара, Дюма и даже, чего доброго, самого Ширака. "Все продажны" — таков слоган медиатической инсценировки, выставляющей на всеобщее обозрение связи между деньгами и политикой. Разумеется, вовсе не в этом жанре, не в этом языковом регистре я говорю о коррупции; не так говорил о ней в свое время и Робеспьер. Впрочем, он уже давно не занимает общественное мнение, тем более, электорат. Уже не сосчитать всяких там мэров, государственных советников, прочих видных лиц, которые были обвинены или заподозрены в коррупции в узком смысле слова, а потом с триумфом переизбирались на свои посты: вспомним хотя бы о каноническом примере четы Балькани. Как хотелось в 2002 г. противопоставить "добродетельного Жоспена" "коррумпированному" (по слухам) Шираку. Ни хвала, ни возмущение не помешали тому, что в ходе первого тура президентских выборов и тот, и другой были немало озадачены. Наверное, следует начать издалека. И свысока.
[10] В этом разделе о сущности коррупции в представительных демократиях развиваются положения моей статьи, которая была заказана редакцией еженедельника "Le Nouvel Observateur", отказавшейся затем ее опубликовать.
На дворе 1793 г., Революция в опасности. Сен-Жюст спрашивает: "Чего хотят те, кто не приемлет ни Tеррора, ни Добродетели?". Вопрос приводит в замешательство, но ответ дается термидорианцами: они хотят, чтобы был допустимым некоторый уровень коррупции. Выступая против революционной диктатуры, он хотят "свободы", то есть: права заниматься делами, проворачивать аферы, смешивать аферы и государственные дела. Tаким образом, они выступают и против "террористических" и "свобододушительных" репрессий в отношении всякого рода сомнительных дельцов, и против добродетельной обязанности принимать во внимание исключительно общественное благо. Уже Монтескье отмечал, что демократия, передавая всем частичку власти, подвергает себя опасности того, что люди будут смешивать свои частные интересы и общественное благо. Он считал добродетель обязательным условием этого типа правления. Облеченные властью исключительно через голосование, правители должны в некотором роде забыть о самих себе и пресечь в себе всякую склонность отправлять властные полномочия в зависимости от личных интересов или в интересах господствующих кругов (богатых, как правило). В действительности эта идея восходит к Платону. В своей радикальной критике демократического типа правления Платон замечает, что режим такого рода предполагает, что политика должна сообразовываться с анархией материальных желаний. Что, следовательно, демократия неспособна служить какой бы то ни было истинной Идее, поскольку, если власть в государстве служит желаниям и их исполнению, служит, в конечном итоге, экономике в строгом смысле этого слова, она подчиняется только двум критериям: богатству, которое является наиболее стабильным средством исполнения желаний, и общественному мнению, которое выносит решения относительно объектов желания и степени внутренней силы, с которой надлежит ими завладевать.
Французские революционеры, которые были республиканцами, а не демократами, называли "коррупцией" подчинение государственной власти логике предпринимательства и афер. Сегодня мы настолько убеждены, что главными целями правительства являются экономический рост, уровень жизни, рыночное изобилие, повышение котировок ценных бумаг, приток капиталов и беспрестанное обогащение богатых, что нам даже не понять, что революционеры называли "коррупцией". Они имели в виду не столько то, что тот или иной деятель обогащается, используя свое положение в государстве, сколько общую концепцию, всеобщую убежденность, что обогащение — коллективное или индивидуальное — является естественной целью политики. "Коррупция" — вот что на деле будет сказано в призыве Гизо "Обогащайтесь!".
Но разве сегодня мы имеем что-то другое? Разве сегодня не очевидно, что настроение электората определяется состоянием экономики? Что все разыгрывается на уровне внушения гражданам, что все пойдет лучше, в плане малого и крупного бизнеса, если они проголосуют за вас? Что, следовательно, политика есть не что иное, как пересечение интересов подданных!
С этой точки зрения, коррупция не есть какая-то угроза демократии как таковой. Коррупция — это истинная сущность демократии. Коррумпирован или не коррумпирован отдельный политик не суть важно: сущностной коррупции демократии это не затрагивает. Вот почему дебаты вокруг Ширака и Жоспена не разрешимы.
С самого начала режимов представительных демократий в Европе Маркс замечал, что правительства, облеченные властью через голосование, суть не что иное, как поверенные Капитала. Но ведь тогда их было гораздо меньше. Демократия является представительной прежде всего в силу общей системы, облеченной в ее формы. Иначе говоря: электоральная демократия является представительной лишь потому, что является консенсуальным представлением капитализма, называемого в наши дни "рыночной экономикой". Tакова сущностная коррумпированность демократии, так что не зря Маркс, мыслитель-гуманист, философ Просвещения, задумал противопоставить такой демократии переходный режим диктатуры, которую называл "диктатурой пролетариата". Выражение неслабое, но оно проливало свет на перипетии диалектики режима представительства и режима коррупции.
По правде говоря, само определение демократии проблематично. Если считать, как термидорианцы и их выкормыши либералы, что демократия заключается в свободной игре интересов определенных групп и отдельных индивидов, то нам не остается ничего другого, как наблюдать, как она погрязает — постепенно или сразу, в зависимости от исторической ситуации, — в безнадежной коррупции. Но истинная демократия, если уж мы считаем, что нужно сохранить это слово", — это нечто другое. Демократия есть равенство перед лицом Идеи, перед лицом политической Идеи. Например, на протяжении долгого времени, Идеи революционной или коммунистической. Tолько в силу разрушения этой Идеи "демократия" приравняется к всеобщей коррупции.
Врагом демократии был деспотизм единственной партии (зло, названное "тоталитаризмом") исключительно в той мере, в какой деспотизм этот знаменовал завершение первого этапа коммунистической Идеи. Единственно верный вопрос в том, как открыть второй этап осуществления этой идеи, в ходе которого игра интересов будет преодолена не бюрократическим терроризмом, а какими-то другими способами. Посредством нового определения, новой практики того, что было названо "диктатурой" (пролетариата). 11 Я выступаю за сохранение позитивного смысла слова "демократия" и против того, чтобы отдать его на откуп капитало-парламентаризму, который всячески его проституирует. Я писал об этом в книге "Можно ли мыслить политику? Краткий курс метаполитики" (Русское изд.: М.: "Логос", 2005. — Прим. пер.). Говоря в более общем плане, я предпочитаю скорее бороться за реапроприацию слов, имен, понятий, чем идти на создание новых концептов, хотя это тоже бывает необходимо. Вот почему в моем словаре остается — наперекор мрачным событиям минувшего века — прекрасное слово "коммунизм".
Или нового словоупотребления, что, в общем, то же самое, слова "добродетель".
Пока это не самый очевидный путь. Но благодаря Соркози режим коррупции, в доподлинном ее смысле, то есть предустановленной гармонии личных интересов и общественного блага, не нуждается более в каком бы то ни было прикрытии, более того, стремится выставить себя на всеобщее обозрение. Да, мы уже далеко от Миттерана, который, хотя и был снисходителен к коррупции, каковую считал неизбежной в нашем мире, все равно советовал Бернару Tапи поостеречься, ибо, говорил он, "французы не любят деньги". Саркози смело идет в бой, чтобы мы не только могли, но и должны были "любить деньги", чтобы не считали больше эту любовь постыдной тайной, чтобы побороли наконец свое несчастное сознание экскрементальной природы денежных знаков, каковую блестяще вскрыл ФрейдХ1У, показавший также в тексте "Пяти психоанализов" анальный характер случая "человека-с-крысами". "Что остается вам в такой большой беде", — спрашивает наперсница у Медеи в одноименной трагедии Корнеля. Медея отвечает, и это прекрасно: "Я! Повторяю — "Я" и этого довольно"^. Нам должно быть понятно, что у Медеи остается мужество распоряжаться собственным существованием. Предлагаю следующую идею: если "петенизм" обозначает трансценденталь возможного падения нашей страны, логический инвариант ее коррупции, то необходимо, чтобы нам достало мужества не быть петенистами. Это самое узкое определение. Впрочем, это определение восходит к временам движения Сопротивления, по крайней мере, в период до 1944 г. Tогда присоединение к Сопротивлению означало личный выбор — выбор реальной точки, реального пункта, на котором следовало мужественно стоять во имя сопротивления петенизму. Чтобы присоединиться к Сопротивлению, мало было ненавидеть нацизм и оккупацию. Нужно было иметь мужество возненавидеть петенизм, общенациональную инфекцию, распространившуюся на субъективность всех и каждого.
При этом следует помнить, что петенизм ни коим образом не сводится к руководству, к личностям режима коллаборационизма, существовавшего в период 1940-1944 гг. Как вы могли убедиться по приведенным мной определениям, петенизм есть форма субъективности масс. И если нам будет угодно позитивно определить то, что противится этой форме пассивного заражения, то невозможно будет довольствоваться негативным определением Сопротивления (как сопротивление нацизму и его пособникам-петенистам). Следует прямо — утверждающе — заявить: мужество — мужество Сопротивления — в том, чтобы твердо стоять на совершенно инородной петенизму точке. Именно эту максиму я предложил вам в контексте избрания Саркози.
Чтобы выдержать это напряжение, надлежит недвусмысленно опровергать петенисткую доктрину бедственного события, каковое объявляется причиной нашего декаданса: для Петена это был Народный фронт, для Саркози — Май 68-го. Кто стоит на инородной петенистскому консенсусу точке, должен располагать — в качестве личной аллегории — возможностью публичного обращения к счастливым событиям истории. Важно добиться, чтобы субъективная имманентность была не той, что нам навязывают — агрессивной, полицейской, сумрачной, притязающей загладить тяжкие последствия бедственного события, но совершенно отличной — утверждающей свою творческую верность счастливым событиям личной или политической жизни. Опустошительной страсти, например, или восстанию чернокожих на Гаити, покончившему в 1793 г. с рабством. Необыкновенному волнению, которое испытываешь от наконец-то понятого блистательного доказательства труднейшей теоремы. Или потрясению от абстрактной картины. Или Маю 68-го, понятное дело. Мне бы очень хотелось, чтобы наш труд именовался "сопротивлением", при том условии, чтобы максимы нашего мужества и событийные эмблемы нашей истории были исключительно жизнеутверждающими.
Следует всячески сторониться тех, чьи свернутые знамена знаменуют декаданс, кто только и может, что постоянно восстанавливать пошатнувшееся положение. Намерения таких людей сомнительны. Если кто-то действительно хочет встать на сторону творения, утверждения, равноправного коллективного становления, в общем, принять сторону истины, ему следует взывать к тем истинам, которые уже осчастливили нас своим появлением — во всей мощи своей универсальности — в какой-то точке нашей жизни или истории, образуя вневременное сопровождение всех наших нынешних начинаний.
И еще одно: не надо думать, что имитация внешних моделей принесет нам спасение. Знамена, украшенные аллегориями счастливых событий, в наших руках, при этом мы приветствуем все то, что как-то счастливо избегает режима петенист-ского консенсуса и может обратиться эстафетой общего воодушевления. Одним из самых депрессивных моментов последней избирательной кампании было то, что оба кандидата — Саркози и Руаяль — ссылались на Блэра. В китайском языке есть выражение, которое мне очень нравится, оно употребляется, когда в чем-то нехорошем замешаны двое: "Барсучки-то с одного холма". В конечном счете, Руаяль и Саркози, как и Буш с Блэром, — барсучки с одного холма. Бар-сучки.
В негативном плане довольно будет и этого: не быть заодно с крысами, заодно с бар-сучками.
VIII СЛЕДУЕT ЛИ ОTКАЗАTЬСЯ ОT КОММУНИСTИЧЕСКОЙ ГИПОTЕЗЫ?
В заключение [12] мне бы хотелось поместить эпизод Саркози, который явно не принадлежит к самым славным страницам истории Франции, в более широкий контекст. Представить вам что-то вроде гегелевской фрески мировой истории последнего времени. Под историей последнего времени я имею в виду, в отличие от журналистов, не триаду Миттерап-Ширак-Саркози, а становление политики освобождения — рабочего и народного — за последние двести лет.
[12] Развитие коммунистической гипотезы намечено в моем семинаре, проходившем 13 июня 2007 г. См. примеч. 1.
Со времен Французской революции и ее отголосков, прокатившихся по всему миру, со времен самых радикальных ее теоретических построений, утверждавших идеи равенства — с робеспьеровских декретов о прожиточном максимуме и идей БабёфаХУ1, — нам известно (когда я говорю "мы", имеется в виду абстрактное человечество, а знание, о котором говорится, доступно на всечеловеческих путях освобождения), что коммунизм является верной гипотезой. По правде говоря, другой просто нет, во всяком случае, я такой не знаю. Кто отказывается от этой гипотезы, немедленно подчиняет себя рыночной экономике, парламентской демократии (приспособленной для капитализма формы правления) и неизбежной "естественности" самого чудовищного неравенства. Но это такое — "коммунизм"? Как показывает Маркс в "Рукописях 1844 г.", коммунизм — это идея, касающаяся судьбы рода человеческого. Этот смысл слова "коммунизм" необходимо жестко отличать от абсолютно устаревшего на сегодня смысла прилагательного "коммунистический", который, в частности, фигурирует в таких выражениях, как "коммунистическая партия" или "коммунистический мир". Не говоря уже о таком выражении, как "коммунистическое государство", которое является оксюмороном: отнюдь не случайно вместо него стали использовать более осторожную и более расплывчатую формулировку "социалистическое государство". Следует признать, однако, что это словоупотребление принадлежит, как мы увидим в дальнейшем, к историческому, поэтапному становлению гипотезы.
В родовом смысле прилагательное "коммунистический" означает, как это видно по каноническому тексту "Манифеста коммунистической партии", прежде всего то, что логика классов, основополагающего подчинения рабочих господствующему классу, может быть преодолена. Это негативное определение, согласно которому механизм, действующий в Истории со времен Античности, не является незаменимым. Из чего следует, что олигархическая власть, сосредоточенная в могуществе государств, словом, в руках тех, кто располагает богатствами и организует их циркуляцию, не является неотвратимой. Коммунистическая гипотеза заключается в том, что осуществима другая форма коллективной организации, которая может упразднить неравенство в распределении богатств и даже разделение труда: каждый способен быть "многопрофильным работником", в частности, чередовать ручной и умственный труд, что, впрочем, и так происходит в чередовании городской и загородной жизни. Исчезнет частное присвоение чудовищных богатств и их передача по наследству. Существование милитаристского, полицейского, построенного на принципе принуждения государственного аппарата перестанет казаться самоочевидностью. После краткого периода "диктатуры пролетариата", призванной разрушить остатки старого мира, наступит, говорит нам Маркс, который считает это положение своим главным вкладом в философию истории, длительный период исторической реорганизации на базе "свободных ассоциаций" производителей и созидателей, в ходе которого "отомрет" государство.
Слово "коммунизм" обозначает эту совокупность весьма общих умственных построений. Эта совокупность представляет собой горизонт любого начинания, сколь ограниченным бы оно ни было во времени и пространстве, в котором человек, порывая со строем установленных мнений (то есть необходимостью неравенства и государственных инструментов его защиты), вносит свой вклад в политику освобождения. В общем, если говорить в манере Канта, речь идет об Идее, функция которой является регулятивной, а не программной. Абсурдно называть коммунистические принципы (как я их определил) утопией, как это часто происходит. Они представляют собой интеллектуальные схемы, которые все время актуализируются, всякий раз по-разному, и служат для того, чтобы проводить демаркационные линии между различными типами политики. В общем и целом, если мы возьмем определенный исторический эпизод, то он либо совместим с этими принципами, и тогда можно говорить, что он имеет освободительный характер, либо их отвергает, стало быть, является реакционным. "Коммунизм" в этом смысле — нечто вроде эвристической гипотезы, которая часто используется в дискуссиях, при это само слово может и не упоминаться. "Всякий антикоммунист — сволочь", — говорил Сартр, и это правда, поскольку всякий политический эпизод, если судить его по его принципам или отсутствию оных, который формально противоречит коммунистической гипотезе в ее родовом смысле, противоречит самой идее освобождения человечества и, стало быть, собственно человеческой судьбе. Кто не освещает становление человечества светом коммунистической гипотезы (какие бы слова при этом ни употреблялись, ибо слова мало что значат), сводит коллективное становление к животности. Как известно, современное, то есть капиталистическое, имя этой животности — "конкуренция". Tо есть беспросветная война интересов.
В виде чистой Идеи равенства коммунистическая гипотеза присутствует в человеческой практике с момента зарождения государства. Едва массы начинают противиться государственному принуждению, сразу обнаруживаются рудименты или фрагменты коммунистической гипотезы. Вот почему в нР
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
Другие новости по теме:
АЛЕН БАДЬЮ / ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4 - ВОСЕМЬ ПУНКTОВАЛЕН БАДЬЮ / ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4 - ДО И ПОСЛЕ ВЬР†БОРОВАЛЕН БАДЬЮ / ОБСTОЯTЕЛЬСTВА, 4 - Что именует имя Саркози?Мировая революция. ВступлениеЗло. Интервью c Аленом Бадью
|