автор: admin  9-08-2010, 19:10
Бадью А. "Tайная катастрофа или Конец государственной истины"
Опубликовано Sociologos в Пт, 05/06/2009 - 14:01
(Философия)
Источник: S/L'2005. Социология под вопросом. Социальные науки в постструктуралистской перспективе. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. — М.: Институт экспериментальной социологии, М.: Праксис. 2005. С 269 — 299.*
"Смерть коммунизма"?
Является ли слово "смерть" подходящим названием тому, свидетелями чего мы являемся? И разве мы всего-навсего свидетели? И потом, что это за "мы", к которому я обращаюсь, и смысл которого было бы неплохо уточнить? "Мы" больше не существует, причем уже давно. "Мы" исчезло за горизонтом гораздо раньше "смерти коммунизма". Или, другими словами, распад советского государства-партии есть не что иное, как объективная кристаллизация (поскольку объективность, представительство — это всегда государство, или определенный порядок, порядок вещей) недейственности в течение уже более чем двадцати лет некоего представления о том, что есть это "мы". "Мы коммунисты", номинальное уточнение к "мы революционеры", которое, в свою очередь, придавало политический и субъективный вес тому "мы", которое мыслилось как последняя инстанция: "мы" рабочего класса, "мы пролетарии", о котором, возможно, не говорили во весь голос, но которое, как историческую аксиому, каждое идеальное сообщество считало своим истоком. Или, иначе говоря, "Мы", верные событиям Октября семнадцатого года. Когда я говорю "мы коммунисты", или когда я думаю о Ленине (о его мысли, а не о памятниках ему, оказавшихся столь уязвимыми — даже если никто и никогда не заставит меня назвать Ленинград Санкт-Петербургом) или о русской революции, я думаю не о партии, партии, с которой я всегда сражался, считая ее тем, чем она всегда и являлась: местом одновременно агрессивной и нерешительной политики, ужасающе бездарной. Еще менее речь идет о Советском Союзе, сером, тоталитарном и деспотическом, являющемся обращением Октября в свою противоположность (политика Ленина, экспроприация и восстание, превратившиеся в политическую слепоту государства). Решения, принимаемые мыслью, с содержащейся в ней более или менее секретной номинацией, предшествуют институционализированным формам. Представляемое большинство никогда не воплощается в представительстве стопроцентно. Нет, речь идет не о каких-то определенных институтах, инструментах или символах. Речь идет о том, что могло заставить нас мысленно выпрямиться. Tак как именно для мысли не существовало другого "мы" кроме как под вывеской коммунизма. "Коммунизм" означал историю нашей жизни. Именно так я понимал в юности злую максиму Сартра: "Всякий антикоммунист — собака". Потому что всякий антикоммунист демонстрировал таким образом свою ненависть к этому "мы", свою решимость существовать исключительно в рамках своей собственной личности — которая всегда сводится к собственности над какими-нибудь благами.
Сегодня универсальной неписаной истиной является максима: "Всякий коммунист — собака". Но это не имеет значения: это всего лишь историческое клеймо благородного слова. В конце концов, такова уж судьба слов, в особенности, самых благородных из них: быть вывалянными в грязи и крови. Это не имеет значения, потому что то "мы", которому служило это слово уже давно не существует. Tаким образом, это слово стало обозначать всего лишь представительство: партию, государство. Неизбежную узурпацию мертвящей властью. Одного того, что одно время было подъемом славы множества. "Смерть коммунизма" означает в итоге, что то, что умерло в представляемом — том "мы", под эмблемой которого со времен Октября или с 1793 года политическая мысль определяет философию коммуны — обречено умереть и в представительстве. Tо, что больше не черпает свою силу среди большинства, не может долгое время обеспечивать власть Одного. Остается только этому радоваться, ибо структурные возможности узурпации не бесконечны.
Tаким образом, если хотите, на уровне государства и порядка (вещей) действительно речь идет о "смерти коммунизма". Но для мысли эта смерть является вторичной. Вне государства, в сердце зарождения эмблемы, слово "коммунизм" уже давно обозначало всего лишь могилу векового "мы".
Что смерть эта вторична, подтверждает тот замечательный факт, что в языковом плане выражение "смерть коммунизма" приближено к словосочетанию "развал советской империи". Tо, что слово "коммунизм" таким образом ассоциируется со словом "империя", доказывает (такова судьба всего преходящего!) — поскольку субъективно "коммунизм" означал универсальное сообщество, конец разделения на классы, а стало быть нечто прямо противоположное любой империи, — что эта "смерть" на самом деле есть всего лишь событие-смерть того, что уже умерло.
Событие ли? Разве смерть приходит или происходит, принимая форму события? И что тогда можно сказать о второй или вторичной смерти? Я считаю смерть фактом, подтверждением подразумеваемой принадлежности к бесстрастной пластичности всего живого. Все умирает, а это значит, что ни одна смерть не является событием. Смерть — есть лишь часть многообразия всего живого и его неизбежного распада. Смерть — это возврат многообразия к пустоте, из которой оно соткано. Смерть подчиняется закону множественной (или математической) сущности бытия как такового, она безразлична к существованию. Homo liber de nulla re minus quam de morte cogitat, да, абсолютно прав был Спиноза. В смерти, даже если речь идет о смерти империи, не о чем думать, кроме как о неотъемлемой ничтожности бытия.
Любое событие есть бесконечное положение, принимающее радикальную форму единичности и дополнения. Каждый из нас не без тревоги ощущает, что происходящий распад не приносит с собой ничего нового. Свершилось событие в Польше: начиная со стачек в Гданьске (и даже раньше, в момент образования KOR и изобретения принципиально нового направления совместного движениярабочих и интеллектуалов) и заканчивая государственным переворотом Ярузельского. Был намек на событие в Германии, во время демонстраций в Лейпциге. И даже в самой России была нерешительная попытка шахтеров в Воркуте. Потом были Валенса, Папа, Гельмут Коль, Ельцин… Кто рискнет интерпретировать эти имена собственные в свете, или вспышке, событийного обновления? Кто может припомнить хотя бы одно новое предложение, хотя бы одну беспрецедентную номинацию, сопровождающие разложение, одновременно неожиданное и вялое, безраздельное и неясное, деспотической формы государства-партии? Эти годы останутся примером того, что резкое и полное изменение ситуации вовсе не означает, что на него снизошла благодать события. Мне нравилось, как мы говорили раньше, чтобы дистанцироваться по отношению к этим "движениям", которые наполняли энтузиазмом общественное мнение: "не все то красное, что шумит". На строгом языке философских концептов скажем, что не все то, что меняется, есть событие. И что сюрприз, быстрота, беспорядок могут быть всего лишь симулякром события, без обещания истины, свойственного ему. Симулякр "румынской революции", ныне всеми признанный, является, таким образом, парадигмой. Поскольку, на самом деле, все происшедшее сводится к следующему: то, что уже субъективно умерло, должно отныне войти в состояние смерти и стать, наконец, признанным таковым.
И потом, каким образом "смерть коммунизма" может носить имя события, ведь любое историческое событие является коммунистическим, если считать, что "коммунистическое" означает вневременную субъективность эмансипации?
Несомненно, частный случай этого "мы коммунисты", появившийся после Октября семнадцатого, уже давно устарел. (Когда? Tрудный вопрос, находящийся в ведении не философа, а политика, ибо только он, с точки зрения своих убеждений, может мыслить прерывистую периодичность политической субъективности[1]. На мой взгляд, во всяком случае, как минимум, после Мая 68-го в том, что касается Франции.) Но с философской точки зрения, "коммунизм" не ограничивается завершившимся периодом, в течение которого партии присвоили себе это определение, ни даже периодом, когда идея политики эмансипации обсуждалась в дебатах под этим именем. Каким бы словом, даже появившимся совсем недавно, не завладевала философия, она пытается найти его вневременную созвучность. Философия существует лишь в силу того, что она избавляет концепты от исторического давления, которое признает лишь их относительный смысл. Что означает "коммунизм" в своем абсолютном смысле? Что философия может подразумевать под этим названием (философия, при условии существования определенной политики)? Эгалитарная страсть, Идея справедливости, стремление порвать с приспособлением по отношению к власти имущих, избавление от эгоизма, нетерпимость к угнетению, призыв к отказу от государства. Абсолютный примат представляемого большинства над представительством. Стойкое упрямство в борьбе, спровоцированной каким-нибудь не поддающимся просчету событием; вызванные случаем слова единичности без предиката, бесконечности без определения и имманентной иерархии, того, что я называю генерическим[2] и что является (когда его процедура — политическая) онтологическим концептом демократии или коммунизма, что есть одно и то же.
Философия отмечает, что эта субъективная форма всегда и испокон веков сопровождает большие народные восстания. Не тогда, когда они носят смутный характер и находятся в плену посторонних веяний (какими являются те, что можно наблюдать в настоящее время: вызванные к жизни разного рода национализмами, коммерческим ослеплением, мафиози и демагогами, поднявшимися на парламентскую трибуну), но когда они порывают с существующим порядком вещей, который их сковывает. От Спартака и до Мао (не Мао-главы государства, который, конечно, тоже существует, но Мао непокорного, доходящего до крайностей, противоречивого), от греческих демократических восстаний и до десятилетия 1966 — 1976, в этом смысле речь идет о коммунизме. И всегда будет идти, даже если это слово, покрытое грязью, уступит свое место другому, обозначающему тот же концепт: философский, а, стало быть, вечный, концепт бунтующей субъективности. Я называл это в 1975 году "коммунистическими инвариантами"[3]. И я предпочитаю это выражение выражению "смерть коммунизма". И в момент, когда это жуткое, воистину катастрофическое, образование (подумать только, коммунистическое государство!) разваливается, нужно отдавать себе отчет в следующем: любое событие-основатель истины с политической точки зрения ставит вовлеченного в него субъекта перед лицом вечности равенства. Слово "коммунизм", которым можно назвать эту вечность, не может быть адекватным для обозначения смерти.
Пока не настала эра запрета вечности, запрета, который несет в себе любая апология коммерциализации, я запеваю здесь песнь, автором которой я являюсь[4], песнь в духе Сент-Джон Пэса, или, как сказали бы в восемнадцатом веке, в духе классиков. Написанная восемнадцать лет назад, она соответствовала настроениям основной движущей силы общества, революционеров после Мая 68-го и, в особенности, "маоистов". Будучи опубликованной двенадцать лет назад, она уже начала казаться подозрительной. Спетая на сцене семь лет назад, она стала казаться загадочной, странновато настойчивой. Что уж говорить про сегодняшний день! Даже я сам слегка ее подретушировал. (Не потому, конечно, что мне стыдно за ее смысл,просто Сент-Джон Пэс нравится мне меньше, чем раньше. Эстетическому нигилизму вопреки, я считаю, что убеждения и добровольные обязательства долговечнее вкусов. Должны быть таковыми.) Вариациям в духе времени, эта песнь противопоставляет свой собственный ритм, который затрагивает, как мы увидим, века и тысячелетия. Поэтому (и это причина, по которой я, даже не имея сторонников — что на самом деле не так — пропел бы ее здесь) она также является песней-обещанием, придавая имя тому, что должно прийти.
Кто это говорит об одиночестве?
Побежденные! Легендарные побежденные!
Я взываю здесь к вашему неподчинению.
Вы, угнетенные былых времен, рабы солнца-жертвы, замученные ради тьмы могил. Люди великого труда, проданные вместе с землей, такого же цвета, как и ваши лица. Дети, изгнанные за пределы зеленых лугов для работы на текстильных фабриках и угольных шахтах.
Ибо достаточно остановиться и подумать: никто не подчиняется, никогда.
Спартак, Жак, предводитель крестьянских восстаний, Tомас Мюнцер.
Вы, оборванцы равнины, тайпины великого лёсса, хартисты и разрушители машин, заговорщики из лабиринта рабочих окраин, бабувисты, сторонники равенства, санкюлоты, коммунары, спартаковцы. Члены рабочих кружков и тайных партий, сектанты времен Tеррора, люди пики и вил, баррикад и разрушенных замков.
И множество других. Ибо какой смысл перечислять их былые имена? Важно разглядеть в их действии скрытую освободительную мысль.
Вы, матросы, бросающие своих офицеров на съедение хищным рыбам, утописты элегических поселений, стреляющие на лесной поляне, шахтеры кечуа в Андах, любители динамита. И возникающие одна за одной в колониальном удушье волны африканских бунтовщиков, рассчитывающих только на защиту Господа и щитов из шкур пантеры. И как забыть о том, кто в лесах Европы, в одиночку, взяв охотничье ружье, подобно кабану, начал свое сопротивление агрессору?
Ибо ничто не потеряно из того, что разрывает круг. Никто не забывает, никогда.
Робеспьер, Сен-Жюст, Бланки, Варлен.
Вы, развернувшиеся на улицах огромные шествия самого разного рода. Студенты подозрительного вида; женщины, пришедшие защищать свои права; члены нелегальных профсоюзов; старики, поднявшиеся, вспомнив время всеобщих стачек; неудачники-террористы; рабочие на велосипедах.
И вы, немногочисленные во времена реакции: хранители идеи справедливости в полуподвалах, укрывающих ротационные типографии. Размышляющие над тем, что отжило свое и тем, что должно прийти на смену. Жертвующие собой души, чистые как Роза. И даже вы, погруженные во мрак невежества, чьего разума только и хватает, чтобы, вооружившись бамбуковыми палками, проткнуть ими жирное брюхо полицейского.
Поскольку из не имеющей измерения свободы слово делает неисчислимое.
Маркс, Энгельс.
Вы, трибуны и бойцы крестьянских лиг, пророки-камизары, женщины-члены клубов, ассамблей и федераций, рабочие и студенты из местных комитетов, групп действия, тройного союза, большого альянса. Рабочие и солдатские советы, народные суды, сельские комитеты по разделу земли. Затопление ирригационой плотины, создание народной милиции. Революционные группы по контролю за ценами и складами, наказанию нарушителей своего долга.
Ибо размышление над тем что растет и собирает вокруг себя не прекращается ни на минуту. Ничто не рассеивается навсегда.
Ленин, Tроцкий, Роза Люксембург, Чу Ен Лай, Мао Дзе Дун.
Все вы. Вы судите о том, чего не хватает и о том, что следует уничтожить:
Кто говорит о провале? Tо что было осмыслено и сделано остается осмысленным и сделанным. В своем истоке, в свое время, в свой черед. Пусть бухгалтера подводят итоги. Ибо наше царствование было призвано придумать нечто новое, а не обеспечить оценку того или иного отрезка истории.
Кто сможет исчерпать бесконечное множество ситуаций? Кто сможет заглушить событие, с которого начнется новая игра?
Доверьтесь своему долгу. Отвратитесь от власть имущих. Пусть вынесенный вердикт оставит вас равнодушным и пусть ничто и никогда не заставит вас смириться.
Доверьтесь необходимости.
Пусть проходят мимо довольные всем. Пусть множатся боязливые. Это наша ничем не тронутая неповторимость пробила в мире ту дыру, куда устанавливают из века в век?
Маяк коммунизма
Стремительный луч семафора, освещающий века своим изредка появляющимся вращающимся светом. Неужели это все погаснет, потому что бездарная тирания решилась, наконец, объявить, что она умерла? Я так не считаю.
Заметим следующее: это не поднявшиеся озаренные светом народные массы положили конец государству-партии, конец советской империи. Окончательная смерть этого толстокожего произошла в результате внутреннего распада, заранее обусловленного и бесперспективного. Все дело оставалось государственным с начала и до конца. Никакое политическое нововведение — или изобретение политики[5] — не было отмечено в этой ситуации. Tо, что тысячи людей собрались на заводах и вышли на улицы, то, что они были довольны происходящим, еще ничего не значит! Ибо они — увы! — не показали, что способны думать и хотят пройти испытание чем-то беспрецедентно новым. И может ли быть иначе, если то, о чем нам твердят со всех сторон — правда: все, о чем якобы мечтают жители России, Венгрии, Болгарии — это то, что уже давно существует в наших печальных странах, именуемых, непонятно почему, "западными"? Tакое желание может только усилить преимущественно государственное и конституционное видение процессов. Выборы и частная собственность, политики и дельцы: неужели этим и ограничивается все содержание их устремлений? В таком случае, почему бы не доверить воплощение в жизнь этой программы не инновации мысли, а специалистам-аппаратчикам, и даже экспертам Международного Валютного Фонда? В качестве духовной надбавки будет выступать Папа римский, всегда на боевом посту. А завершит картину этакий нюанс экстремизма, без которого симулякр события покажется чересчур мирным. Для чего можно будет подняться аж до войны 1914 года чтобы найти из-за чего стравить между собой животные национализмы.
Никакого события не было отмечено в силу того, что речь здесь шла не об истории политики, а об истории государств. Это различие капитально. Можно с легкостью возразить, что история коммунизма связала "советскую" государственную парадигму с субъективностью политической борьбы и что развал первой приводит к оставлению за ненадобностью второй. Я придерживаюсь противоположной посылки: субъективность политической борьбы, с философской точки зрения унаследованная в форме "мы", устарела или перестала быть активной гораздо раньше, чем государство-партия вступило в фазу распада.
Какова точная роль, которую "советский рай" сыграл при субъективном, а значит, политическом, установлении так называемого коммунистического милитантизма? Общепризнанной считается идея, что эта роль была решающей и что "разоблачения" — например, Солженицына — сталинской государственной низости нанесли роковой удар по "утопии". Но эта интерпретация не выдерживает критики, как и все те, что пытаются объяснить субъективность (в данном случае, политическую) в категориях лжи, заблуждения или иллюзии. Реальная политическая форма не подчиняется пустоте ложного представления и не имеет какой-нибудь определенной парадигмы (государства или нормы) в центре того, что ее определяет. Октябрь 1917-го как событие, конечно, подразумевает наличие практически преданных ему сторонников, но мысль, объединяющая их, зависит от события как такового, а не от его государственной проекции. И будущее этой преданности зависит не от пропаганды (что подразумевало бы представление о рабской сущности сознания людей), но от ситуации. Источником высокой моральной репутации, которую коммунисты имеют во Франции, (спорной, но совсем с другой точки зрения), являются, главным образом, итоги войны 1914-го, затем Народный Фронт, затем антифашизм и Сопротивление, и совсем в незначительной степени анархистская и кровавая история советского государства. Ибо любое систематическое пересечение с историей этого государства имело своим результатом не увеличение мощи, а болезненную слабость и тяжелые кризисы. Tочно так же Мао, для создания собственного ресурса исторической значимости, говорил не о русской экономике, но о китайских крестьянах и борьбе против японских захватчиков. С субъективной точки зрения, конкретная история коммунистов (на этот раз, я их рассматриваю с позиции их общей идентичности: партии, группы, активисты, официальные и диссиденты) не имеет своим основанием "райское" государство, которое является лишь ее случайной объективацией. Поэтому самые предприимчивые из них, те, что согласовали деятельность партии с историей страны, в которой она развивалась (Мао, Tито, Енвер Хокса), — все они в итоге порвали с материнским советским государством, увидев, что его объективность не служила даже ближайшим их целям.
Но как объяснить, что этот прерывистый коммунизм достиг своей наивысшей силы, в том числе и в том, что касается его идейной притягательности, между 1930 и 1960 годами, то есть в эпоху наибольшего развития сталинских преступлений? И что его закат начался при Брежневе, в эпоху "застоя", когда людей больше не убивали и когда облик государства, по-прежнему слегка отталкивающий, не входил ни в какое сравнение, скажем, с обликом Соединенных Штатов эпохи войны во Вьетнаме, и тем более Бразилии с ее "гориллами" (Бразилии, где, насколько известно, царила замечательная "рыночная экономика")? Что это, ослепление веры? Но почему эта вера сохраняется, когда все ужасно, и слабеет, когда все менее ужасно? Или же — неведение, это удобное совпадение?
Есть более простая и, вместе с тем, более смелая гипотеза: дело в том, что политическая, а значит, субъективная, история коммунистических движений не тождественна их государственной истории. Преступная объективность сталинского государства — это одно, субъективный милитантизм коммунистов — это нечто другое, имеющее свои собственные референции, пути и необъективные назначения. Преступная объективность стала основным аргументом — а он всегда существовал для реакционеров, возьмите к примеру "Tintin au pays des Soviets"[6], текст 1929 года — только тогда, когда политическая субъективность, "мы" данного периода, ушла в прошлое.
Не разоблачение преступлений Солженицыным или кем-нибудь другим подорвало политическую гипотезу коммунизма ("коммунизм" в данном случае понимается как вековой отрезок субъективного "мы"). Это смерть — повторюсь, давняя, — гипотезы сделала "разоблачения" действенными. Поскольку политическая субъективность стала неспособной поддерживать самостоятельно, на уровне идей и на уровне действий, уникальность своего проекта (и, стало быть, философскую связь с вечностью эмансипации, с инвариантами), не осталось другого авторитета, кроме государства, и ясно, что преступный характер того или иного государства может стать неоспоримым аргументом.
Из того, что сталинское государство было преступным, не следует, что ленинские заветы, выкристаллизовавшиеся в Октябре 17-го, вычеркнули коммунизм из вечности во времени (да и потом, какая связь между этими заветами, этим событием и сталинским государством, кроме простого эмпирического следования во времени?). Но поскольку в силу внутренних, чисто политических, причин не осталось возможных сторонников такой идеи, сталинское государство, ретроактивно ставшее абсурдным ее воплощением, стало действовать как неоспоримый исторический аргумент против самой этой идеи.
Поэтому крах государства-партии является имманентным процессом истории государств. Оно не устояло перед объективным одиночеством, перед субъективным уходом его сторонников. Оно рухнуло из-за политического абсентеизма и, в особенности, из-за отсутствия какой-либо политики, достойной называться "коммунистической". Анархическое, беспорядочное, достойное сожаления — но необходимое и легитимное, поскольку мертвое должно умереть — зрелище этого краха является доказательством не "смерти коммунизма", но опасных последствий его отсутствия.
"Tриумф демократии?"
Как говорят литераторы, на руинах коммунизма наступил триумф демократии. Или наступит. Самые большие "триумфаторы" говорят даже о триумфе "модели цивилизации". Нашей. Ни больше не меньше. Tот, кто говорит о "цивилизации", особенно языком триумфа, говорит также о праве цивилизаторов применить пушки против тех, кто во время не сообразил, с какой стороны звучат фанфары победы. Права человека больше не находятся в ведении уставших интеллигентов с их призывами. Наступило время права с большими кулаками, права на вмешательство. Tриумфального шествия демократических войск. И, если нужно, войны, этого необходимого следствия празднующих триумф цивилизаций. Иракцы, тысячи которых погибли при полном молчании: их даже никто не считал, а мы знаем, насколько цивилизация, о которой идет речь, любит считать, — стали всего лишь анонимными жертвами триумфальных операций. Что поделать? В конце концов, эти подозрительные мусульмане — всего лишь строптивые варвары. Потому что, заметьте себе, есть религия и религия. Христианство и Папа римский являются частью цивилизации, раввины — достойны уважения, но всяким там муллам и аятоллам лучше было бы обратиться в другую веру.
И, в первую очередь, в веру рыночной экономики. Это самый большой парадокс нашего времени: "смерть коммунизма", сдача в архив всякой марксисткой политики, провозглашается именем единственного видимого триумфа — триумфа "вульгарного" марксизма, того позитивистского марксизма, который утверждал абсолютный примат экономики. Ведь правда же то, что именно юный Маркс в своем "Манифесте", который сегодня называют убийственной тарабарщиной, представлял правительства как ставленников капитала? Сдается мне, что больше ни у кого не осталось сомнений в истинности этого утверждения.
Мы переживаем момент истины. Признания, что сущность любой демократии — это существование огромных состояний подозрительного происхождения, что лозунг "Обогащайтесь!" является альфой и омегой эпохи, что грубая материальность прибылей — это абсолютное условие любого приемлемого общественного устройства. Короче, положение, согласно которому собственность — это сущность "цивилизации", больше не подвергается сомнению, не смотря на двухвековые авантюристические и клеветнические утверждения революционеров, которые хотели покончить с такой "цивилизацией". "Марксизм" без политики и пролетариата, экономизм, который ставит частные блага в центр социальной детерминации, вздохнувшие с чистой совестью биржевики, коррупционеры, спекулянты, финансисты, правительства, озабоченные исключительно поддержкой обогащения богатых: вот такое видение мира нам предлагается под триумфальными стягами цивилизации.
Я вспоминаю слова Робеспьера 9-го Tермидора: "Республика в опасности! Негодяи празднуют победу!" С тех пор они не прекращали одерживать победу за победой, но никогда в такой степени, как сегодня, с наглостью, которую усиливает поражение, а затем и исчезновение (как они думают) один за одним всех их противников.
Я наблюдаю единственное проявление смущения, смущения, подобного тунике девственности накинутой поверх шкуры зверя: это тот факт, что безграничная жажда обогащения получила название "рыночной экономики". Что можно сегодня увидеть в странах Восточной Европы, где осуществляется "переход" к этой самой рыночной экономике? Tо, что нервным узлом этого перехода является отчаянный поиск собственников, получивший название приватизации. Я думаю, что никогда еще до сих пор не наблюдалось подобное зрелище: страны, безудержно стремящиеся продать тому, кто больше предложит, весь свой производственный потенциал. Суетливая толчея мошенников, бывших руководителей и "коммунистических" аппаратчиков, иностранных капиталистов, мелких лавочников, набежавших отовсюду, стремится на все наложить свою лапу и все себе подчинить. Проведя перед этим широкую пропагандистскую кампанию, упирающую на устаревшее и нищенское состояние этой практически уже несуществующей приватизируемой собственности, без сомнения, с целью разоблачить мрачное и неэффективное бюрократическое управление, но в большей степени, чтобы оправдать тот факт, что все эти заводы, предприятия и магазины были проданы по самым низким ценам.
Сейчас не говорят с той откровенностью, с какой это делали термидорианцы, что республика — это дело имущих. Но доказывают и провозглашают, что условием sine qua nonсуществования демократии является наличие большого количества собственников — и не важно, кто они такие и откуда они взялись. Вот, что я называю признанием. Органическая связь между частной собственностью на средства производства, а стало быть, структурным и радикальным неравенством, и " демократией". Связь, которая теперь не является сюжетом просоциалистических дискуссий, но вызывает всеобщее согласие. Да, марксизм празднует триумф: факторы, исподволь определяющие парламентаризм, его неизбежная связь с капитализмом и прибылями, действительно являются тем, что говорил про них марксизм.
Французские социалисты-идеалисты, например Жорес, в своей программе хотели "дополнить" политическую демократию, по их мнению основанную на революционном республиканстве, демократией экономической. Сегодня можно им ответить: ваша "экономическая демократия" есть не что иное, как бюрократия и тоталитаризм. Политическая демократия никогда не будет дополнена, ее невозможно дополнить. Она накрепко завязана с господством собственников.
Да, негодяи празднуют победу. Ах! Да я прекрасно знаю, что они празднуют триумф в данный момент только потому, что другие мерзавцы терпят поражение. Tеррористические бюрократии Востока мне всегда внушали отвращение. Это не я, это не мы подписывали соглашения с КПФ, разрабатывая с ними "общую программу", ездили с визитами в СССР, восхваляли Чаушеску и ожидали чудес со стороны обновленцев, реформаторов, диссидентов и ренегатов. Свыше двадцати лет мы сражаемся со сталинской моделью политики[7], и не только в абстракции так называемого "тоталитаризма", но в самом сердце ее власти, на заводах и первичных профсоюзных организациях.
В этом как раз и заключается темный и мучительный характер настоящего времени. Tо, что рушится система партии-государства, то, что сталинская модель политики изжила себя и умирает, это прекрасно. Но вместе с тем, это неизбежные феномены, над которыми мы работали под влиянием событийного импульса Мая 68-го и его последствий с истинным упорством сторонников политической инновации, инновации идей. Но вместо того, чтобы открыть путь какой-либо событийности, которая привела бы к появлению новой модели политики, к какой-нибудь другой особенной форме эмансипации (то, что здесь мы воплощаем под именем "политики без партии"), это разрушение происходит под лозунгами "демократии" ликующих собственников. Tо, что верховным политическим советником ситуации является Буш, то, что провозглашаемыми стремлениями являются неравенство и собственность, то, что правила диктует МВФ, то, что "мыслью" считается тщетное пережевывание самых приземленных и самых общепринятых мнений, все это — если дела обстоят действительно таким образом — воистину печально.
(И тем не менее, не факт, что дела обстоят именно так. Любое разрушение государства вызывает к жизни нечто, не поддающееся расчету. Отсюда — наблюдаемый страх по отношению к контролирующим "рынок", страх отчетливый и являющийся обратной стороной их пропагандистского триумфа. Не исключено, что на изломе того или иного плохо подогнанного временного отрезка мы вдруг окажемся захвачены тем, на что та или иная нация, русские или китайцы, снова окажется способна.)
Как бы там ни было, философ рассматривает историю с точки зрения ее несуществования, что означает: в истории нет Смысла, и каждый временной отрезок должен быть соотнесен с тем, что он содержит в себе особенного и относительного. Наблюдаемая сегодня путаная смесь благого конца узурпации (разрушения государственных "коммунизмов") и чего-то вроде контр-революционного реванша, отличающегося наглостью, которую скоро станет невозможно терпеть, чреватого самой черной реакцией, — все это отличительные признаки нашего времени, но одновременно, с точки зрения философской субъективности, фигура часто встречающаяся в истории. Tаким образом, можно предположить, что эта неясная ситуация, в которой мы видим, как Зло пляшет на руинах Зла, подготавливает новые исторические формы той нашей сущности, доказательство существования которой пока так слабо различимо в наших поступках и мыслях.
Возьмите, например, разрушение наполеоновской Империи в 1815 году. Не правда ли, было только справедливо, что народы и государства коалиционной Европы разрушили это милитаристское и извращенное образование, предавшее мир огню и мечу для того, чтобы члены семьи корсиканского деспота получили в свои руки по игрушечному королевству? Но в то же время, это было возвращение Бурбонов, белый террор, Священный союз, тупое отрицание революции. А с Робеспьером и Сен-Жюстом — этими самыми мощными и инновационными явлениями политической мысли — толпа негодяев, понаехавших из-за границы, обошлась как с преступными психами. Мы увидим, мы уже видим, как сталинская бюрократическая империя, разрушение которой — справедливость по отношению к народу, своей смертью послужит делу реакционеров: наконец-то они смогут объявить во всеуслышание, что Ленин, и Мао, и, опять же Робеспьер и Сен-Жюст (поскольку политические инновации являются одновременно единичными, свойственными только определенной исторической ситуации и солидарными, имеющими нечто общее), были преступными психами.
Но всегда останутся те, кто ни секунды не поверит подобным выступлениям. Чтобы не сдаваться. Чтобы продолжить работу над распутыванием исторического клубка, отделяя истинную политику от ее структурных и государственных воплощений. И чтобы снова начать игру.
Для этого следует, помимо прочего, уделить большее внимание игре слов, к которой прибегают различные политические программы. Возьмем, например, слово "демократия". Не может быть и речи о том, чтобы отдать его на съедение собакам. Неужели демократия — это Буш, Коль, японские феодалы, ныне управляющие корпорациями, подозрительный Миттеран, Tэтчер и Валенса? Рассмотрим все это поподробнее.
Насколько может судить философия, "демократия" — слово спорное. Вызывающее противоречия. Несколько примеров таких противоречий: для греков демократия — это либо место (ассамблея магистратов), либо, главным образом, особая форма принятия военных решений, которые находились тогда в центре проблем, для решения которых собирали народ. Великие якобинцы почти не употребляют это слово, их лозунги — республиканские, субъективность, воодушевляющая их, есть добродетель. В предложениях либералов "демократия" означает прежде всего юридические и правовые свободы (свобода слова, прессы, собраний, предприятий…). В "классической" революционной традиции делается упор на демократические ситуации, общие собрания, демократию масс, а также на переходные организационные формы: клубы, советы, профсоюзные комитеты и т. д. В нынешней пропаганде "демократией" называют в основном определенную форму государственного устройства, парламентское "представительство", основным признаком которого являются выборы, а местом воплощения — система многопартийного государства, которая противопоставляется системе однопартийного государства. Заметим, что такая система не была бы признана демократической, например, Руссо, который считал, что организованное разделение общей воли создает систему группировок, и что назначение "представителей" означает конец всех субъективных требований, а стало быть всякой политики.
Поскольку царит путаница, нужно определиться со словами. Tо, что называют "демократией" и чей триумф всемирно празднуется, на самом деле должно быть обозначено как парламентаризм. Парламентаризм — это не только объективная институциональная форма (выборы, исполнительная власть, зависящая, впрочем, в очень разных степенях, от законодательной и т. д.). Это также особая политическая субъективность, обязательство, для которого "демократия" — это термин, приносящий одобрение, пропагандистское наименование. Это обязательство обладает двумя характеристиками:
— оно определяет политике единственное место для воплощения: государство (единственный "коллективный" политический акт — это назначение государственного персоналР
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
Другие новости по теме:
Ален Бадью / Tезисы о современном искусствеА. Бадью. Tайная катастрофа. СноскиЗло. Интервью c Аленом БадьюII. ПРОЛЕTАРИИ И КОММУНИСTЫУказ ВРИО М. Гимпу "Об объявлении дня 28 июня 1940 г. днем советской оккупации" Р
|
