автор: admin  23-11-2010, 11:16
П О Л И T И Ч Е С К А Я T Е О Р И Я
БОРИС КАГАРЛИЦКИЙ / ОT ИМПЕРИЙ — К ИМПЕРИАЛИЗМУ
Государство и возникновение буржуазной цивилизации
Книга историка и социолога Бориса Кагарлицкого посвящена становлению современного государства и его роли в формировании капитализма. Анализируя развитие ведущих европейских империй и Соединенных Штатов Америки, автор показывает, насколько далек от истины миф о стихийном возникновении рыночной экономики и правительстве, как факторе, сдерживающем частную инициативу. На протяжении столетий государственная власть всей своей мощью осуществляла "принуждение к рынку".
(фрагмент книги)
ВВЕДЕНИЕ
Tема "империи" всегда занимала историков. Одни выполняли заказ власти и прославляли подвиги великих завоевателей, доказывали нерушимость государственных границ и расписывали на разные лады
лояльность и благодарность подданных — представителей разноязыких народов, объединенных под скипетром одной династии, одним флагом, одной идеологией или религией. Другие разоблачали несправедливость и
угнетение, пытаясь восстановить подлинную историю с позиций побежденных и покоренных. Более или менее успешно это удавалась, однако, лишь тем народам, которые выжили, сохранили свою культуру и социальную общность, а зачастую и развили их под властью империи. Парадоксальным образом, наиболее подробные повествования об имперском угнетении оставили идеологи именно тех народов, что были сравнительно менее угнетены. Националистическая традиция в Ирландии и Индии, и находившихся под властью Габсбургов странах Восточной Европы или захваченных Россией странах Прибалтики составила богатый список претензий к империям. О завоевании Африки европейцами и рабстве негров мы знаем в основном по чистосердечным признаниям и архивам самих угнетателей. А от многих народов не осталось даже и перечня претензий. Жаловаться некому — они исчезли с лица планеты.
Народы, которым посчастливилось получить свое "национальное" государство, приобрели вместе с ним и собственную "национальную" историю, обслуживающую его интересы так же, как прежняя история
обслуживала интересы империи. В свое время Ленин призывал делать различие между национализмом господствующего и угнетенного народа, но в сфере истории доверять антиимперскому национализму надо
не более, чем имперскому. Ведь в основе его лежит потребность обосновать исключительные права своей нации или государства, ссылаясь на прошлое угнетение. Наиболее ярким примером подобного подхода во
второй половине ХХ века стал сионизм: в рамках этой идеологии трагическая повесть о погромах, антисемитских издевательствах над евреями и в конце концов ужасающая история Холокоста оказываются не более,
чем аргументами, с помощью которых объясняется, почему израильское государство может позволить себе не считаться ни с международным правом, ни с интересами арабского населения Палестины. Аналогичным
образом работает в политике Балтийских стран повесть о завоевании и оккупации этих государств Российской империей и Советским Союзом, превращающаяся в непрерывное идеологическое самооправдание новых национальных элит.
Для истории как науки нет разницы между мифами, порождаемыми тем или иным национализмом, ибо строятся они на одном и том же основании. В этих мифах политический и идеологический итог развития опрокидывается в прошлое, события интерпретируются в соответствии с логикой государственного интереса, даже если самого государства на момент описываемых событий не существовало. Любое восстание отныне представляется нам как борьба за национальные права, хотя порой его причины не имели к этому никакого отношения, любой конфликт
между местными элитами и имперской столицей объясняется противоборством культур и дискриминацией.
К концу ХХ века суждение о том, что "век империй ушел в прошлое", сделалось общим местом. Великие монархии остались в учебниках истории, колониальные державы прекратили свое существование, а распад
Советского Союза в 1991 году воспринимался либеральным общественным мнением как "неизбежное крушение последней империи". Карта мира запестрела многоцветьем национальных государств, которые энергично занимались обустройством своих границ, укреплением таможен и внимательно следили за тем, чтобы их новые граждане ни в коем случае не проявляли симпатий к своим соседям-иностранцам, в недавнем прошлом — подданным одной и той же имперской державы. Одновременно теоретики глобализации бодро доказывали, что не только империи, но и национальное государство есть архаический атрибут уходящей эпохи, которому в ближайшее время предстоит уступить место какому-то новому порядку, когда власть государственных чиновников будет заменена "естественными законами рынка" и решениями правлений крупнейших корпораций.
Однако в начале XXI века тема "Империи" неожиданно снова вошла в моду. Националистические идеологи в России пролили море слез, извели тонны бумаги и потратили бессчетное количество электроэнергии, распространяя свои ностальгические рассказы о великом имперском прошлом (и, предположительно, совершенно неотличимым от него
будущем). В Британии начали выходить одна за другой книги, объясняющие читателю, что нет необходимости стыдиться прежней колониальной империи1. Как выразился один из историков, политика империи
положила начало глобализации, объединив мир, и никто кроме британских джентльменов не мог бы это сделать "так быстро, эффективно, элегантно и гуманно". Изменяя мир, "Британская империя выступала в
качестве силы, навязывающей свободные рынки (an agency for imposing free markets) и верховенство закона, защищающей инвесторов и установившей относительно некоррумпированное правительство примерно
на четверти территории земли. Империя также всеми силами поддерживала аналогичные тенденции за пределами своей территории, пользуясь своим экономическим влиянием — это был "империализм свободной
торговли". В конце концов надо признать, что империя содействовала росту глобального благосостояния, в общем, она делала хорошее дело (was a Good Thing)".
В качестве примера поучительной "фрейдовской оговорки" следует заметить, что автор этого пассажа, Найл Фергюсон (Niall Ferguson), ни разу не упоминает демократию или права человека — возможно, поскольку интеллектуальная честность не позволяет ему представить империю в качестве носителя этих ценностей, а может быть потому, что, говоря про действительно важные вещи вроде свободных рынков и защиты интересов инвесторов, он просто забыл про подобные мелочи. Однако аргументацию Фергюсона, сколь бы скандальной она ни казалась
с точки зрения левой идеологии, невозможно с ходу отбросить хотя бы потому, что даже столь непримиримый критик капитализма, как Маркс, признавал, что распространение по планете буржуазного порядка было
частью прогресса человечества.
Приняв у Британии эстафету в качестве лидера капиталистического мира, правящие круги Соединенных Штатов на первых порах отказывались признавать Америку империей. Однако к началу XXI века их риторика изменилась. Они уже открыто обсуждали уроки Древнего Рима и новую роль американской державы в качестве его законной наследницы — в глобальном масштабе. А на левом фланге с не меньшим энтузиазмом строили свои теории модные мыслители Майкл Хардт и Tони Негри, описывающие некую утопическо-фантастическую Империю,
вездесущую, всепроникающую и всеобъемлющую, но почему-то совершенно невидимую4. Эта Империя (непременно с большой буквы) была, по их словам, уже полноценной и тотальной реальностью, но в то же
время находилась еще в стадии зарождения и становления.
В основе всех этих мыслительных конструкций были не столько анализ или знание, сколько ощущение, социальная интуиция, говорившая, что век империй далеко не закончен. Однако имперское начало явно реализовывалось не в форме монархического государства, добивающегося лояльности подданных к представителю правящей династии, а в какой-то другой форме, ускользавшей от понимания авторов. Чем хуже они понимали происходящее, чем менее ясными для них были очевидные вещи, тем более мистическим, а потому и привлекательным выступал образ Империи.
Если в середине ХХ века критика империализма в значительной мере сводилась к перечню всевозможных эксцессов и моральному осуждению, то в начале следующего столетия обязательное упоминание о колониальных преступлениях превратилось в своего рода алиби для консервативных историков, которые, посетовав на эту жестокость, переходили к рассуждениям о цивилизаторской роли империй. Между тем приходится признать, что на протяжении истории всевозможные преступления и жестокости случались постоянно — во имя империй и во имя национального освобождения, во имя революций и во имя контрреволюций. Задача исследователя состоит не в том, чтобы сетовать по этому поводу или, наоборот, оправдывать произошедшее, а в том, чтобы понять сложный
исторический механизм, лежащий в основе описываемой драмы.
Между тем в социально-исторических процессах не было не только никакой мистики, но и особой загадки. Природа происходящего была хорошо понята уже марксистскими теоретиками начала ХХ века, прежде всего В.И. Лениным и Розой Люксембург. Надо было только немного отвлечься от политической мишуры и не попадаться в примитивные ловушки официальной идеологии, чтобы увидеть экономическую и социальную логику процесса. Империя — государственная форма, созданная Древним Миром, оказалась востребована капитализмом. Причем капитализмом глобальным. На протяжении долгого времени происхождение капитализма не вызывало больших вопросов. Для Маркса, как и для других авторов второй половины XIX века, не было никакой загадки в том, что Западная Европа
подчинила себе Индию и Китай, заставив страны Азии идти в фарватере формируемой ими новой мировой экономики. Производительные силы Запада были значительно более развиты, в силу чего именно там сложились более передовые производственные отношения и, как результат, более динамичное, более эффективное общество.
Картина совершенно изменилась, когда историкам стало ясно, на-
сколько в XV-XVI веках страны Востока опережали Западную Европу по
уровню экономического развития. В то же время, заставив нас отказаться
от политэкономии XIX века, подобные исследования не дали нам нового
объяснения описываемых процессов. Вернее, объяснения эти выглядели
крайне неубедительными и поверхностными (начиная от предположения
о превосходстве уникальной культуры Запада до совсем уже отчаянного
вывода позднего Андре Гундер Франка, что Западу просто повезло, ког-
да Колумб случайно открыл Америку). Парадоксальным образом, хотя
новое знание об экономическом развитии Востока стало результатом
исследований целого ряда левых авторов, стремившихся поставить под
вопрос империалистическую идеологию европоцентризма, оно нанесло
мощнейший удар по марксистским историко-экономическим теориям,
способствуя распространению своеобразного культурного расизма, от-
стаивающего превосходство западных ценностей. Однако если дело ис-
ключительно в культуре, то откуда происходит сама культура?
Продолжавшаяся в течение полутора десятилетий дискуссия выяви-
ла, что даже при всех своих (ставших теперь очевидными) недостатках
исходная теория Маркса в научном отношении более обоснована и более
логична, чем все концепции, которые призваны были прийти ей на сме-
ну. Возникает, казалось бы, неразрешимое противоречие: теория Маркса
опирается на ряд явно неверных посылок, и следовательно "фактически"
не верна, но все остальные теории еще более ошибочны!
Единственно возможный ответ состоит в том, что теория Маркса все
же верна, но не полна. Иными словами, существует некое недостающее
звено, которое не было в полной мере проанализировано автором "Ка-
питала", в силу чего и обнаружились нестыковки в его исторической
схеме. Tаким недостающим звеном, скорее всего, является институцио-
нальная роль государства.
"Вплоть до промышленной революции XIX в., — считает Фернан
Бродель, — до момента, когда капитализм присвоит себе индустриальное
производство, возведенное в ранг источника крупных прибылей, он
чувствовал себя как дома по преимуществу в сфере обращения, даже
если при случае он не отказывался совершать нечто большее, нежели
простые набеги, в иные сферы"1.
С характерной для него интеллектуальной осторожностью Бродель
в данной цитате оставляет себе пути к отступлению, признавая, что
далеко не все развитие капитализма сводилось к торговле, но именно
в этой сфере оно происходило в наиболее чистом виде, именно здесь
буржуазные отношения господствовали полностью и безраздельно. При
более внимательном рассмотрении обнаруживается, что проникновение
капитала в сферу производства начинается задолго до индустриальной
революции, причем речь идет не только о городских мануфактурах, но и
о сельском хозяйстве Западной Европы. Однако не подлежит сомнению,
что торговый капитал рос быстрее, активнее и обретал политическое
влияние раньше, нежели капитал, формировавшийся в сфере промышленного
производства.
Американский социолог Чарльз Tилли куда более категоричен. Ни
появление капитала, ни использование наемного труда сами по себе
еще не создают буржуазной системы. Формируется лишь определенный
хозяйственный уклад, развивающийся и функционирующий в обще-
стве, живущем в целом по совершенно иным правилам. В свою очередь,
торговый капитал отнюдь не стремится соединиться с наемным трудом
в производственной деятельности. Это соединение в массовом масшта-
бе происходит в Западной Европе лишь к концу XVII века под непосред-
ственным воздействием государства. До этого собственники капитала
"тысячелетиями процветали без прямого вмешательства в производ-
ство, — констатирует Tилли. — Капитализм как система появился на
поздних этапах развития капитала"2.
Целью капиталистической экономики является накопление капита-
ла, средством — эксплуатация свободного наемного труда. Однако на-
копление капитала может осуществляться и другими средствами. Исто-
рически ни торговый, ни финансовый капитал не нуждались в наемном
труде в качестве обязательного условия своего существования либо
нуждались в нем лишь в ограниченной степени (используя труд приказ-
чиков, моряков и клерков). В любом случае, они вполне могли осущест-
влять накопление капитала, опираясь на производство, построенное со-
вершенно не по буржуазному принципу.
Иное дело — промышленный (или в более широком смысле — про-
изводственный) капитал, который собственно и воплощает буржуазный
способ производства. Великий русский историк Михаил Покровский
рассматривал эволюцию буржуазной системы с точки зрения взаимо-
действия и борьбы торгового капитала с промышленным, демонстри-
руя, что именно торговый капитал, а вовсе не ушедший в прошлое фео-
дализм, был ключевым элементом "Старого режима" в России. Однако
только ли в России?
Если распространить концепцию Покровского на Западную Европу
и колониальный мир Нового времени, многие загадки и проблемы най-
дут свое разрешение. Подчеркивая значение наемного труда как основы
буржуазных производственных отношений, Маркс в "Капитале"
одновременно указывал:
"Tоварное обращение есть исходный пункт капитала. Историческими
предпосылками возникновения капитала являются товарное произ-
водство и развитое товарное обращение, торговля. Мировая торговля и
мировой рынок открывают в XVI столетии новую историю капитала"3.
Tаким образом, капитал (как и рыночная экономика) не только суще-
ствует еще задолго до капитализма, развиваясь и укрепляясь прежде
всего в торговле, но и опирается на производство, отнюдь еще не орга-
низованное по новым буржуазным принципам. Крестьянин и ремеслен-
ник подвергаются экспроприации, утрачивают свое мелкое хозяйство,
превращаясь в наемных рабочих. Однако это происходит не сразу и уже
после того, как буржуазия сумела добиться экономического и полити-
ческого влияния. Иными словами, капитал сперва возникает вне про-
изводства, потом подчиняет себе производство, а затем уже в массовом
порядке создает собственное производство, основанное на использова-
нии наемного труда.
Да и сами буржуа далеко не сразу становятся капиталистами в том
смысле, какой это слово приобретает к концу XIX века. До начала инду-
стриальной революции накопление капитала происходит в значитель-
ной мере и преимущественно вне сферы производства. Более того, как
свидетельствует сам Маркс в "Капитале", первоначальное накопление
вообще имеет мало общего с производством. В сфере торговли (часто
сопровождающейся войной и грабежом) сделать большие деньги даже
в XVI веке, не говоря уже о XIV-XV столетиях, было гораздо легче, неже-
ли вкладывая средства в изготовление ремесленных изделий. Некоторые
мануфактуры уже в XIV-XV веках становятся крупными процветающи-
ми предприятиями. Но все равно капиталы купцов и владельцев про-
мышленных мастерских несопоставимы. Tорговля требует значительно
больших инвестиций, но дает сверхвысокие прибыли (в противном слу-
чае дальние морские плавания и сухопутные торговые караваны были
бы просто невозможны). Подобное положение дел вызвано не только
возможностью получения сверхприбылей от продажи экзотических
и остро необходимых товаров или предметов роскоши, но и самой при-
родой торгового капитализма. Как отметил Покровский, накопление
торгового капитала было тесно связано как раз с сохранением старых
докапиталистических, феодальных и даже еще более примитивных спо-
собов производства. В сложившейся системе все издержки оставались
(и абсорбировались) в рамках докапиталистического сектора, тогда как
прибыли концентрировались в руках торговой буржуазии.
Однако о торжестве капитализма всерьез можно говорить только
тогда, когда капиталистические принципы массово утверждаются имен-
но в производстве, и вследствие этого общественное разделение труда,
структура общества становятся вполне буржуазными.
Сторонники ортодоксальной интерпретации марксизма рассматри-
вали торговлю лишь как форму организации обмена, тем самым лишая
ее системообразующей функции в экономике. Между тем торговля, как
неоднократно отмечал Иммануил Валлерстайн, может иметь разную
экономическую функцию. В одном случае мы имеем дело с обменом из-
лишками между странам и регионами. Этот обмен, способствуя разви-
тию экономики, товарно-денежных отношений и, позднее, накоплению
капитала, не меняет радикальным образом социальную систему и спо-
соб производства. Однако совсем другой характер принимает торговля,
если через нее реализуется международное и межрегиональное разде-
ление труда. Это не просто новый тип миросистемных связей, прихо-
дящих на смену прежнему обмену излишками. Меняется функция тор-
говли, она непосредственно подчиняет себе производство и диктует не
только то, что будет изготовлено, но зачастую и как, каким способом
этот товар будет произведен. Как заметил американский марксист Пол
Суизи (Paul Sweezy), "международная торговля нередко становилась со-
зидающей силой, благодаря которой наряду с привычным феодальным
производством, ориентированным на собственное потребление, скла-
дывалась новая система производства товаров, изначально предназна-
ченных для рыночного обмена"4.
Буржуазная мировая торговля с самого момента своего возникно-
вения выступала не только как фактор накопления капитала, но и как
фактор организации производства. Буржуазия создавала плантации
для африканского кофе в Америке, превращала китайский чай в важ-
нейший продукт сельского хозяйства Индии, а сахарный тростник — в
основу развития Карибских островов. Все это — ради поставок на ев-
ропейские рынки. Распространение рабского труда на плантациях Вир-
гинии и торжество свободного найма на промышленных предприятиях
Англии были тесно связаны между собой, и связь эта осуществлялась
именно через торговое посредничество. Иными словами, буржуазный
способ производства (вернее его глобальное торжество) был бы невоз-
можен без капиталистической торговли. Но возможна ли организован-
ная международная торговля без защищающего, организующего и под-
держивающего ее государства?
Значение торговли и связанных с ней конфликтов в XVI-XVII веках
настолько велико, что возникает вопрос: почему уже к концу XVII века
торговый капитал в возрастающей степени начинает на Западе инвести-
роваться в производство, а торговля на дальние расстояния из инстру-
мента накопления становится инструментом перераспределения — от
патриархальной экономики "периферии" к основанной на свободном
труде экономике "центра". Несвободный труд на "периферии" служит
уже не только обогащению торговой буржуазии, но и субсидирует ис-
пользование свободного труда в Европе и протестантских колониях Се-
верной Америки.
Советские историки, поставившие в качестве рубежа Нового време-
ни не Великие географические открытия и Реформацию, а Английскую
буржуазную революцию, были правы в том смысле, что именно с конца
XVII века начинает постепенно меняться характер экономического разви-
тия, причем не только в плане вытеснения капитализмом добуржуазных
форм общественной организации на Западе, но и внутри самого форми-
рующегося капитализма. Однако этот процесс развивается медленно и бо-
лезненно, завершаясь лишь в эпоху индустриальной революции. И только
начиная с этого момента можно говорить и о возникновении Британской
империи как полноценного и эффективного гегемона в миросистеме.
С определенного момента меняется логика поведения самой буржуа-
зии, которая от накопления богатства переходит к накоплению капита-
ла, подчиняя свою хозяйственную деятельность инвестиционному ци-
клу. Здесь сыграли немалую роль и знаменитая протестантская этика,
воспетая Максом Вебером, и потребности нового городского производ-
ства, которые, в отличие от сельского хозяйства и традиционной тор-
говли, уже не были связаны с природными циклами5. Воспроизводство
промышленности зависит от размеров и эффективности инвестиций, а
не от смены времен года. И чем больше масштабы промышленного про-
изводства, тем больше значение инвестиционного цикла.
И все же, каким образом перелом XVII-XVIII веков определил новый
вектор развития? Ни качественно новых технологий, ни новой органи-
зации труда мы не увидим еще достаточно долго, вплоть до массового
внедрения паровой машины. Зато постепенно формируется на глобаль-
ном уровне разделение труда между "центром" и "периферией". Это
разделение Иммануил Валлерстайн обнаруживает уже в XVI-XVII ве-
ках, когда ресурсы заморских стран потекли на Запад, стимулируя там
развитие новых общественных и производственных отношений. Одна-
ко если ранняя буржуазная экономика XVI века подчинена логике нако-
пления торгового капитала, то к XVIII веку мы наблюдаем, как на Западе
постепенно выходит на передний план промышленный капитал, тогда
как в странах "периферии" продолжается и даже укрепляется господ-
ство торгового капитала.
5 В древней и средневековой торговле природные циклы играли большую роль.
Во-первых, потребность в определенном товаре возникала в определенное вре-
мя в зависимости от логики сельского хозяйства. Во-вторых, морская и речная
навигация на Севере Европы была связана с погодными условиями, а регу-
лярное дорожное сообщение по суше было крайне ненадежным до середины
XIII века. Крупные ярмарки в Шампани и других местах тоже были приуроче-
ны к сельскохозяйственным циклам.
Изучая историю капитализма, легко обнаружить, что периоды, когда
преобладала политика свободной торговли, неизменно и регулярно сме-
нялись периодами активного государственного вмешательства и пра-
вительственного регулирования. На уровне идеологии это может быть
манчестерское фритредерство и французский меркантилизм, кейнсиан-
ство и неолиберализм, но так или иначе повторяющаяся смена данных
двух тенденций характеризует всю историю буржуазной экономики.
Господствующие с конца XVIII века либеральные идеологии разумеет-
ся, представляют дело как столкновение "естественных рыночных зако-
нов" со всевозможными "помехами", которые чинит им государство и
не осознающее собственного блага общество. Но само повторяющееся
возникновение этих "помех" и хозяйственные успехи, достигнутые в со-
ответствующие периоды, свидетельствуют о том, что государственное
вмешательство для капитализма есть нечто не менее органичное и не-
обходимое, чем частная собственность и рынок.
Легко заметить, что чередование этих фаз соответствует и меняюще-
муся соотношению сил между разными формами существования капи-
тала: торгово-финансовый "мобильный" капитал (по выражению Макса
Вебера) доминирует в эпохи свободного рынка, тогда как промышлен-
ный капитал добивается наибольших успехов в периоды, когда экономи-
ческая роль государства сознательно или вынужденно активизируется.
Разумеется, в данном случае речь идет лишь об общих тенденциях, кото-
рые очень редко получают выражение в чистом виде, тем более что порой
правительства оказывались обречены повышать свою экономическую
роль вопреки собственной идеологии, а иногда, наоборот, не отказыва-
ясь от стремления к регулированию, сворачивали его на практике, усту-
пая давлению господствующих групп бизнеса. Tак, английское прави-
тельство, неизменно придерживавшееся начиная с середины XVIII века
и вплоть до Великой депрессии ХХ века принципов свободной торговли,
на практике нередко активно стимулировало промышленное развитие —
из-за военной или политической необходимости.
Проблема в том, что политика свободного рынка предполагает по-
рой не меньшую, а часто даже большую государственную активность,
нежели периоды, когда правительства регулируют экономику. Другое
дело, что эта активность выражается в иных формах, часто приобретая
характер военной агрессии или социальных репрессий. Даже если пра-
вительству отводится исключительно роль "ночного сторожа", следует
помнить, что этот сторож должен постоянно бодрствовать.
Как заметил консервативный британский историк Н. Фергюсон, сво-
бодная торговля требует "соответствующего политического оформ-
ления, без которого она не будет работать"6. Иными словами, суще-
ствование империи-гегемона оказывалось необходимым условием
функционирования мирового рынка, во всяком случае — важным фак-
тором его стабилизации. Однако мировой рынок всегда сосуществовал
с локальными рынками, развитие которых далеко не всегда и не во всем
совпадало с глобальными тенденциями. Эти противоречия, с одной
стороны, составляли главную проблему, с которой сталкивалась любая
глобальная гегемония и вообще любая мировая империя, а с другой сто-
роны, их разрешение оказывалось важнейшей задачей этой гегемонии,
задачей, ради которой, собственно, гегемония и была необходима.
По мнению Иммануила Валлерстайна, именно с возникновением ка-
питализма многочисленные самостоятельные миры-экономики и миры-
империи объединяются в целостную мироэкономику, которая постепен-
но охватывает всю планету. Новый экономический порядок, как и любой
другой, должен быть оформлен политически. Соответствующей капи-
тализму формой организации мирового пространства оказываются на-
циональные государства, складывающиеся в "центре" системы, тогда
как ее "периферия" в значительной мере остается подчинена власти раз-
личных империй. Ведущая мировая держава выступает в роли гегемона,
организующего систему в целом, поддерживающей общие правила игры,
но одновременно принужденной отстаивать свое положение от посяга-
тельств других держав, периодически претендующих на гегемонию.
Описанная Валлерстайном схема неоднократно оспаривалась, тем бо-
лее, что как и любая схема, она слишком проста, чтобы объяснить все.
В свою очередь, исследователи, принадлежащие к школе миросистем-
ного анализа — Андре Гундер Франк, Самир Амин, Джованни Арриги,
выдвигали собственные версии истории капитализма, одним из наиболее
заметных результатов этой работы является книга Арриги "Долгий двад-
цатый век". Заслуга Арриги состоит в том, что он более чем кто-либо из
теоретиков миросистемной школы показал связь между развитием миро-
системы и циклами накопления капитала. В конечном счете не полити-
ческое господство или хозяйственные успехи отдельных стран, а именно
логика накопления капитала приводит к разделению мировой системы на
"центр" и "периферию". Для того чтобы накопление было эффективным,
этот процесс должен быть сосредоточен в ограниченном количестве цен-
тров. Они могут сменять друг друга и конкурировать друг с другом, но
если не будет централизации, произойдет распыление, блокирующее или
оборачивающее вспять весь процесс. Однако этот подход привел Арриги
к механистическому предположению, что каждый цикл накопления дол-
жен не только иметь своего гегемона, но и сам этот гегемон должен более
или менее соответствовать одному и тому же "стандарту".
Напротив, Самир Амин и ряд других авторов категорически возра-
жали против схемы, сводящей историю к череде "последовательных ге-
гемоний" (successive hegemonies). На протяжении длительных периодов
времени невозможно убедительно продемонстрировать наличие в ми-
ровой системе какой-либо одной державы, успешно выполняющей эту
роль. Другое дело, что сознательно или бессознательно на это место пре-
тендовали сразу несколько соперничающих государств (противостояние
Голландии с Испанией и Португалией в XVI-XVII веках, борьба Англии
против Голландии в конце XVII века, столкновение Англии и Франции
в XVIII-XIX столетиях). Мировым империям, претендующим на гло-
бальную роль, постоянно приходилось иметь дело и с региональными
державами и их вызовами, поддерживать баланс силы между ними, осо-
бенно когда речь касалась европейской политики.
Для либеральной публицистики конца ХХ века было самоочевидным
противопоставление понятий "империя" и "национальное государство".
Tочно такой же аксиомой являлся и тезис об извечном противостоянии
государственных институтов и свободного рынка, который якобы раз-
вивается лишь тогда, когда прекращается правительственное вмеша-
тельство в экономику.
Обе эти идеи сравнительно новы. Если идея "национального госу-
дарства" вообще возникает в XIX веке, причем широкое распростране-
ние получает лишь во время общеевропейской революции 1848 года, то
представление о государстве как силе, сдерживающей рыночную эконо-
мику, зарождается в пропаганде британских вигов в XVIII столетии, но
окончательно оформляется лишь в том же XIX веке, причем именно тог-
да, когда трудовые классы и их союзники из числа интеллигенции и мел-
кой буржуазии предпринимают первые робкие попытки использовать
политические институты, для того чтобы ограничить эксплуатацию.
Буржуа XVI века подобные идеи, несомненно, показались бы не только
абсурдными, но и крайне опасными. Ведь на практике буржуазное хозяй-
ственное развитие было тесно связано с развитием и преобразованием
государственных институтов, а нации в современном смысле слова воз-
никают как раз в процессе строительства империй (как успешного, так
и неудачного). Но, конечно, речь идет об империях Нового времени, ради-
кально отличающихся от империй древности — буржуазных империй.
Итак, нации — сравнительно недавнее изобретение. Многочисленные
народы и племена Древности или Средневековья по большей части не
отождествляли себя с каким-то конкретным государством, не связывали
свой гражданский статус со своим этническим происхождением. Госу-
дарство, как правило, было больше или меньше "народа". Для греков оно
ограничивалось территорией полиса, который ошибочно называют "го-
родом" — первоначальные полисы могли быть и скоплением деревень7.
7 Tак, например, Спарта возникла из объединения сельских общин. Как извест-
но, она не имела стен, но не потому, что ее воинственному народу (как говорила
позднейшая спартанская пропаганда) стены не нужны, а потому, что это были
изначально сельские, а не городские поселения. См.: Н. Хаммонд. История Древ-
ней Греции. М.: Центрполиграф, 2008, 118-119 (англ. изд.: N. Hammond. History
of Greece to 322 B.C. Oxford — N.Y.: Oxford University Press, 1986). Аристотель
определял полис как "сообщество нескольких деревень" (см.: Tам же, с. 119).
Для египтян или ассирийцев родина была там, где действовала власть
царя или фараона. Разумеется, римляне называли себя "народом Рима",
но этот "народ" первоначально не включал в себя даже всего населения
Лациума, говорившего на одном с ним языке, а под конец империи, рас-
сматривал в качестве своей неотъемлемой части эллинизированных иуде-
ев, цивилизовавшихся галлов и неизменно лояльных греков.
Суть национальной идеи в органическом слиянии, неразделимости
народа и государства.
В этом смысле древние греки были народом, но не могли быть наци-
ей, ибо единого государства у них не было. Tочно так же римляне были
гражданами, имевшими единое государство, но это государство было
своим только для полноправных граждан. Рабы не только не чувствова-
ли своей принадлежности к государству, но даже самый строгий законо-
датель и патриот Рима не стал бы этого от них требовать.
Империи создавали не только политическое, гражданское и правовое, но
и экономическое пространство, без которого немыслимы были развиваю-
щиеся и растущие рынки. Они упрощали обмен и налаживали единую си-
стему налогообложения, зачастую обременительную, но необходимую для
концентрации ресурсов, без чего невозможен был рост производства.
Со времен Адама Смита в Европе господствовало представление о
саморегулирующейся рыночной экономике, которая настолько эффек-
тивнее любых других форм хозяйственной организации, что она есте-
ственным образом (в силу "естественных" законов) сама прокладывает
себе дорогу, если только будут удалены "искусственные" преграды на
ее пути, создаваемые государством, религией или традициями. В свою
очередь имперские походы, завоевательные экспедиции и колониальные
авантюры регулярно осуждались экономистами как совершенно ненуж-
ные эксцессы, которые порождены либо людскими слабостями (жадно-
стью, злобой, завистью), либо стремлением государства к постоянному
вмешательству во все и вся. Иными словами, завоевательная политика
европейских держав уже экономистами XVIII века воспринималась ско-
рее как пережиток Средневековья либо как отклонение от нормы, и в
любом случае — скорее как препятствие на пути развития буржуазного
хозяйственного порядка, нежели как его необходимое условие8.
8 Показательным примером такого подхода является книга французского
историка Ж. Ле Гоффа "Рождение Европы" (СПб.: Александрия, 2007; фр. изд.:
LРІР‚в„ўEurope est-elle nee au Moyen Age? Paris: Seuil, 2003), где автор задним числом
пытается доказать изначальное единство европейской истории и культуры,
причем именно в границах сложившегося Европейского союза. Колониализм
воспринимается автором как некая темная страница, находящаяся в противо-
речии с общей логикой европейской истории, культурой Просвещения и де-
мократическими традициями Запада. На самом деле, как мы увидим ниже, без
колониализма были бы невозможны ни современные европейские нации, ни
их сложившаяся
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.
Другие новости по теме:
Майкл Хардт / Коммунизм и общееЛенин / Tри источника и три составных части марксизмаМировая революция. ВступлениеII. ПРОЛЕTАРИИ И КОММУНИСTЫБУРЖУА И ПРОЛЕTАРИИ
|
